Светлана Аллилуева - Дочь Сталина. Последнее интервью
11
Позавчера я написала тебе, друг мой, то, что было для меня труднее всего . И думать об этом каждый раз, а тем более писать, ужасно, мучительно. Чем дольше живу я на земле, чем старше становлюсь сама, тем труднее об этом думать. На счастье мое, позавчера же, мои милые друзья Займовские утащили меня на Истринское водохранилище, где живут в деревне наши общие знакомые; зимой мы все вместе ходим на лыжах здесь, вокруг Жуковки. Как я им благодарна, они и не подозревали!.. За Истрой свернули в сторону, на Бужаровское шоссе. И обступила меня со всех сторон огромная, как небо, спокойная, вечная, равнодушная ко всему природа. Какие там чудесные места! Какая плавная, тихая, нежная, ни с чем не сравнимая красота! Море, конечно, прекрасно. И юг - роскошен и изобилен, и горы впечатляют сильнее, все это так. Но эти серые избы - уж сколько лет они такими были и все стоят, - эти поля и луга, а на горизонте - лесочки, и небо над ними тоже не голубое, а сероватое. Ну что за магия такая во всем этом? И этот донник вдоль шоссе, желтые и белые заросли его, разотрешь в руке цветы, пахнет медом - ну что сравнится со сладким этим запахом, какие розы юга? А сама речка Истра, с темно-зеленой спокойной водой, с заросшими круглыми ветлами извилистыми бережками, - и купаться-то в ней толком нельзя, - а можно только смотреть и смотреть, и от всей этой тихой красы сжимается горло и так бы сладко поплакать, как будто давно не видела друга, и вот он пришел, и упадешь головой ему на грудь и плачешь от радости. А само Истринское водохранилище - это уже природа могучая, величественная. Так рябит водная гладь и переливается на солнце. И всюду палатки, автомобили, молодые лица, загорелые тела, пестрые купальные костюмы, - всюду молодежь; кто на велосипеде, кто пешком с рюкзачком на спине, кто на машине, привязав на крышу лодку. Как хочется людям жить ясно и просто, как всем на земле хочется одного и того же - доброй, здоровой жизни. А в деревне Алехново проехали мы к самому последнему дому, за ним капустное поле. Дома в деревне чистенькие, хорошие. И поля в удивительном порядке, все куда лучше, крепче и ладнее, чем в нашем Красногорском районе под боком у Москвы. В Алехнове, оказывается, уже несколько лет председателем колхоза работает агроном Шмидт, присланный сюда из Москвы, когда проходила мобилизация в колхозы. Поехало тогда в деревню много никчемного народа, но попадались и настоящие люди. Этот Шмидт (здесь считают, что он еврей, но должно быть, он из обрусевших немцев - у нас не различают) поднял хозяйство колхоза, и вот вокруг сады, и пшеница, и овощи, - и люди живут неплохо - так, в сущности, мало надо: немного смекалки и организованности, образования и инициативы. К вечеру, когда мы приехали, долго не темнело. Деревня лежит в полях, недалеко - водоем. Над ней - ровной и плоской - открытая ширь неба, и долго-долго лился из этого простора свет, то розовый от заката, то лиловый, то синий в сумерки. И тихо так, и все запахи трав полились со всех сторон, густые, пряные, сладкие. Потом выплыла круглая серебряная луна из-за леса, и все сильнее и сильнее запахло, и трава отсырела под ногами, и все гуще лиловел воздух. И звезды стали зажигаться над головой одна за другой, и со всех сторон обступили так, что ни о чем уже нельзя и думать, кроме этих звезд. Улеглась я спать на раскладушке во дворике прямо под открытым небом, и все мигали мне звезды, и хотелось плакать от радости, что я живу и дышу этими сладкими травами, что вижу эти звезды.
Днем мы гуляли и купались в водохранилище, похожем на море, и любовались им с высокого обрыва; сзади золотело пшеничное поле, а над водным простором пышно клубились круглые белые облака. Потом надвинулась неизвестно откуда тучка, наливалась, чернела на глазах - все небо вдруг заволокло, только поле желтело под ней и продолжало светиться. И грохнул гром, и дождь полился сильный-сильный, и вдруг перешел в град, - но все это уже катилось вдаль над водной гладью, и другая половина неба вновь заголубела. Потом из-за края уходящей тучи рванулись длинные-длинные золотые лучи и пронзили остатки облаков, быстро рассеивавшихся. Снова выплыло и засияло солнце, досыхали повсюду капли дождя, и так прекрасен был свежий умытый мир, что можно задохнуться от восторга. И душили меня слезы весь тот день. И все ушло, как будто не было ни тучи, ни дождя.
Прошел час, и снова жара, высохло все кругом, снова загорают на песочке туристы, и лодочки заскользили во все стороны по воде. Ехали мы вечером домой - все отдохнувшие и посвежевшие за эти сутки. И все смотрела я вокруг с печалью и радостью и думала -откуда это во мне такая любовь к России? А мы - варвары, каких не сыщешь нигде. В Грузии, Узбекистане, на Украине каждый древний камешек, покрытый глазурью, каждую древнюю стену охраняют, как реликвию, как достояние свое, как драгоценность. А мы -«мы ленивы и нелюбопытны». Стоит на горе, недалеко от Алехнова церковь, колоколенка возле нее - они чудом уцелели во время обстрелов последней войны - старые липы вокруг, как стража, а церковочка (куб с одной маковкой посредине) уже вся рушится, и на крыше бузина выросла, и теперь в ней склад картошки и сена. Нигде, ни в одной стране не растрачивают - просто от лени, - свое собственное достояние, свои же прекрасные старые сокровища. Нигде революция столько не разрушала полезного нам же самим, как в России; и сейчас, когда все время твердим о русских отечественных традициях, это только слова и слова. Мама была, конечно, - несмотря на смешение кровей, - настоящей русской по своему воспитанию и характеру, по своей натуре. Отец полюбил Россию очень сильно и глубоко, на всю жизнь. Я не знаю ни одного грузина, который настолько бы забыл свои национальные черты и настолько сильно полюбил бы все русское. Еще в Сибири отец полюбил Россию по-настоящему: и людей, и язык, и природу. Он вспоминал всегда о годах ссылки, как будто это были сплошь рыбная ловля, охота, прогулки по тайге. У него навсегда сохранилась эта любовь. Ну, ая - что говорить обо мне! Я так понимаю всех, кто вернулся в Россию после эмиграции из Франции, где жизнь была не такой уж неустроенной. Я понимаю и тех, кто не уехал к родственникам за границу, возвратясь из лагерей и тюрем - нет, не хотят все-таки уезжать из России! Да что там говорить! Как ни жестока наша страна, как ни трудна наша земля, как ни приходится всем нам падать, расшибаться в кровь, терпеть боль и обиды незаслуженные и неоправданные -никто из нас, привязанных сердцем к России, никогда не предаст ее и не бросит, и не убежит от нее в поисках комфорта - комфорта без души. И как свет ее бледного неба, мягкий и грустный, светит нам всем ее мудрая и спокойная краса, которой все нипочем, которая все перетерпит и сохранится вовеки. И мне самой после стольких жесточайших потерь, после стольких горчайших разочарований и утрат, после всей моей тридцатисемилетней никчемной, дурацкой, двойной, бесполезной и, увы, бесперспективной жизни - мне светишь ты, милая моя, душевная, прекрасная, бестолковая, мудрая, жестокая Россия, светишь ты мне и утешаешь, и никто тебя не сумел еще очернить в моих глазах. И, если бы не светил мне вечный свет твоей правды и добра, давно бы уж я засунула свою голову в петлю - да так, чтобы не сорваться из нее.
А ты все светишь и греешь, и все еще что-то обещаешь мне в этой жизни на прекрасной, любимой моей, зеленой и голубой земле.
12
После маминой смерти (мне тогда было шесть лет) наступило для меня десятилетие, в котором отец мой был и старался быть по возможности хорошим отцом, хотя при его образе жизни это было очень трудно. Но в эти годы, несмотря на то, что вся прежняя жизнь в доме разрушилась, авторитет отца был для меня неукоснительным во всем.
Потом, с окончанием школы и благодаря некоторым другим событиям, начиная с 19421943 годов, все очень переменилось. Переменились и наши отношения - пришло разобщение, которое потом уже только все больше прогрессировало. Наша детская беззаботная жизнь, полная игр, полезных развлечений, занятий и веселья развалилась вскоре после того, как не стало мамы. Уже в следующий 1933 год, приехав в наше любимое Зубалово летом, я вдруг не нашла там нашей детской площадки в лесу - с качелями, кольцами, «Робинзоновским домиком», - все было как метлой сметено. Только площадка и следы песка на ней еще долго оставались среди леса. Потом все заросло. Сразу же ушла от нас наша воспитательница Наталия Константиновна, чьи уроки немецкого языка, чтения, рисования я не забуду никогда. Сама ли она отказалась или ее выжили, не знаю, но весь ритм занятий был нарушен. Александр Иванович, «учитель» брата, оставался еще года два, но потом он надоел Василию тем, что заставлял его иногда готовить уроки, и вскоре исчез и он. Отец сменил квартиру, он не мог оставаться там, где умерла мама. Он начал строить себе отдельную дачу в Кунцеве, куда и переехал жить на следующие двадцать лет. Мы же все - дети, близкие - продолжали ездить по воскресеньям, в каникулы и летом в Зубалово. На новой квартире в Кремле отец бывал мало, он заходил лишь обедать. Квартира для жилья была очень неудобна. Она помещалась в бельэтаже здания Сената, построенного Казаковым, и была ранее просто длинным официальным коридором, в одну сторону от которого отходили комнаты -скучные, безликие, с толстыми полутораметровыми стенами и сводчатыми потолками.
