Н. Денисов - Огненный крест
И вот это новое дело, о котором сказал выше. В Белграде, столице Сербии, генерал М.Ф. Скородумов (скоро думал! – шутили потом скептики) взялся создать настоящую «Русскую Армию». Конечно же, «для освобождения России»! Он поставил в известность германские власти и договорился с ними о задачах этой «армии», вернее сказать, корпуса, о его составе. В Русский корпус, в РК, каковым он и затвердился в наименовании, остался в истории Второй мировой войны, хлынули добровольцы. Записывались многие русские эмигранты, с началом войны лишившиеся работы и средств к существованию: казаки, бывшие офицеры, студенты, кадеты, гимназисты. Большинство офицеров, их было немалое количество, а всем не хватило командных должностей, стали рядовыми, готовыми по приказу командира корпуса пойти «спасать Россию». Но то ль командир корпуса не понял немцев, то ль они его, произошло недоразумение. Скородумов издал приказ № 1 по Русскому корпусу, где было сказано: «Оказав долг благодарности стране, приютившей нас Сербии, очистив её от коммунистических партизан, я приведу вас в Россию!».
Немцам такая формулировка в приказе не понравилась. И немцы тотчас арестовали Скородумова. Но недолго он был под арестом – два дня. Признав безопасным генерала, немцы его выпустили. А на его место начальником Русского охранного корпуса, как стал именоваться РК, назначили другого генерала Белой армии, с немецкой фамилией – Б.А. Штейфона. Генерал-майор Штейфон договорился с немцами точно как командир наёмного легиона – об охране немецких объектов в Сербии: мостов, складов и прочего военного имущества. Корпус стал полностью подчиняться германцам. Генерал договорился с ними о жалованьях офицерам, нижним чинам, об обеспечении их семейств. Его так и прозвали, Штейфона, «предузамач» по-сербски, а по-русски – «предприниматель».
Русский охранный корпус был обмундирован в разноцветную форму, где русские погоны сочетались с немецкими нашивками: мундиры сербские зелено-защитного цвета, штаны болгарские коричневые, обмотки румынские, ботинки опять сербские, шлемы чешские, винтовки югославского ружейного завода, из Крагуеваца. Корпусники имели не полный паёк немецкого солдата, а вспомогательных охранных частей. Имели право получать горячую пищу на немецких питательных пунктах, на станциях. Один русский старичок в такой форме как-то пристроился со своим котелком в очередь немецких солдат на станции в Белграде. К нему подошел гестаповец и спросил, кто он такой. Старичок не ответил. Тогда немец ткнул пальцем в его мундир, спросил снова: «Вас ис дас?» Старичок понял, бодро выпалил: «Дойче вермахт капут!». По-сербски «капут» – мундир, а по-немецки – крышка. Немец решил, что старичок сулит немецкому войску крышку, арестовал бедолагу. Когда его в гестапо допросили с переводчиком, недоразумение выяснилось, старичка отпустили и дальше воевать в победном немецком вермахте и в сербском зелёном капуте.
Трагического и смешного было немало...
Когда немцы вошли в Белград, они объявили полицейский час в десять вечера. После десяти были слышны выстрелы, а по утрам на улицах города находили трупы с запиской пришпиленной на спине: «10 и одна минута», «10 и пять минут»...
Трое русских выпивох, разговевшись в пасхальную ночь, забыли про полицейский час и пошли по улицам Белграда с пением «Христос Воскресе». Их встретил немецкий патруль и поставил к стенке, чтоб расстрелять. Выпивохи еще раз друг с другом похристосовались, попрощались, сняли шапки, поклонились немцам, сказали: «Ауфвидерзеен!» Немцы расхохотались, посадили выпивох в свой автомобиль и возили до утра, чтоб другой патруль их не расстрелял...
Прежде чем записываться в Русский охранный корпус, я предварительно зашел в полуразрушенный немецкой бомбардировкой дом на Неманской улице в Белграде, где собирались «солидаристы», поговорить с Виктором Михайловичем Байдалаковым, получить от него одобрение на этот шаг. Он мне сказал, что Русский охранный корпус несомненно разовьётся в Русскую освободительную армию, и что юнкерская рота в корпусе подготовит офицеров для будущей армии, и настоятельно посоветовал, чтобы я, когда стану записываться в корпус, обязательно попросился в первую юнкерскую роту.
Да, надо сказать, что потом, при нахлынувших в корпус добровольцах из русской молодежи была набрана и вторая рота, потом третья, был сформирован юнкерский батальон. Но я, пока исполняя желание отца, не терял связи с НТС, и в каждый мой выходной день ходил в дом «солидаристов».
Байдалаков уехал в Берлин, а я узнал вскоре: «Нас, русских членов НТС, а также других «добровольцев» из сербов, немцы повезут на работы в Польшу». Я сейчас же зашел в телефонную будку и позвонил Байдалакову. И он мне посоветовал: «Хорошо, езжайте в Польшу. Ближе к России!»
Нас привезли в район угольных шахт под городом Катовице, где как бы «стиснуты» три городка – Оржегов, Бобрик и Бойэн. Поместили в большое здание, то есть в общежитие поляков-рудокопов – на паёк сверхтяжелых рабочих. Здание было на краю Оржегова, на поле, которое и прилегало к городкам. Здесь мы должны были копать ямы и ставить в них громадные электрические антенны. Была осень, по полю дул холодный ветер с дождевой моросью. Дрожали, промокали до нитки. Но я был тогда молодой, здоровый, сильный. И к «вольному» тяжелому труду был приучен. Ведь еще в начале войны, когда немцы закрыли университет, я некоторое время работал на поправке и восстановлении мостов, взорванных сербами. Так что и с этой тяжелой работой мог справляться, а все мои остальные товарищи по стройке в первый же день валились с ног. Это были квалифицированные работники, не привыкшие к физическому напряжению – химические чистильщики белья, чертежники, шоферы городских автомобилей, почтальоны...
По окончании восьмичасового рабочего дня, что точно исполнялось в националистической Германии, мы вернулись в наше общежитие, где в столовой нас ждал обильный по тому времени ужин – по большой миске горячей похлёбки с куском хлеба. Поляк-рудокоп, сидевший рядом со мной, черный от угля с головы до ног, тяжело вздохнул: «Уголь копаю, уголь ем и уголь пью». Он был прав: немцы делали из угля маргарин, сахар и другие искусственные продукты, называемые – эрзац.
Я потом писал из Берлина девушке в Белую Церковь (там я дарил ей розы): «Не могу тебе настоящий цветок сорвать и послать, сорву цветок – и он эрзац».
Серб, который предупредил меня когда-то, что «едем в Польшу», сказал мне: «Мы пропали! Мы не выдержим эту работу! Но нельзя отказываться сразу, потому что это посчитают за забастовку и посадят в карцер, каждый должен ловчить по своему способу... Я начну этой ночью».
Под утро я проснулся от его крика: «Изгорела моя куча! Изгорела моя крава! – Сгорел мой дом! Сгорела моя корова!» Серб спал на верхнем этаже, нары – надо мной. Все проснулись – и сербы, и хорваты, и поляки, все его успокаивали, думая, что он сошел с ума. Знал только я, что он симулирует.
Прибежал администратор общежития, немец, обнял его, повёл в столовую, дал ему миску овсянки. Серб попробовал и закричал: «Это молоко моей коровы! А корова моя сгорела!»
Когда мы вышли на работу, все югославяне окружили мастера и подняли галдёж – по-сербски, по-хорватски, по-немецки! стали ему объяснять, что не могут работать, что их по ошибке сюда послали, что они записывались в Белграде на работу в Германию как специалисты.
Я не участвовал в этой забастовке. Взял кирку и стал долбить землю. Но мастер, немец позвал и меня для разговора, и сказал нам всем, что забастовка по закону карается концлагерем. Но он поведет нас в «арбайтсам», то есть на биржу труда, и не скажет, что мы забастовали, а что он сам нас снял с работы, потому что мы не можем, не в силах её исполнять. Что мы из южного климата, разболелись, что по ошибке сюда попали, что мы специалисты и записывались в Белграде как специалисты. И что он будет говорить, а мы должны молчать.
Так он всё и сделал – и всё уладил.
На немецкой бирже труда городка Оржегов я показал свою студенческую книжку юридического факультета и сказал, что немецкая биржа труда в Белграде нам, югославским студентам, гарантировала возможность учиться и в Германии. А то что я не явился на биржу труда в Берлине и не просил там работы, которая дала бы мне возможность учиться на юридическом факультете, так это из-за плохого знания немецкого языка. Конечно, все это я говорил не потому, что горел желанием учиться в германском университете, а для того, чтобы меня послали в Берлин.
Так и получилось. Мне дали железнодорожный билет до Берлина, денег на дорогу, продуктовые карточки и бумажку-документ – право получать горячую пищу на немецких военных пунктах, на железнодорожных станциях.
Нет, меня не интересовал юридический факультет, у меня была одна цель – служить России. И я явился к моему вождю Байдалакову. Он меня устроил рабочим на маленькую фабрику динамо- моторов, где не было контракта: фабрика не работала на оборону страны. Хозяином фабрики был немец из России, из немецких колонистов. Когда то он окончил в России юнкерское училище, директором которого был генерал Адамович. Тот самый Адамович, который был директором и нашего кадетского корпуса в Белой Церкви.
