Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6327 ( № 23 2011)
А назавтра Малышев беседовал с Муратовым, а потом и с Кузьмичёвым. Сами они из-под Двинска, оказались с Воловичем в одном лагере, откуда и были мобилизованы в немецкую армию. А что им было делать, признавались они, если за отказ служить расстреливали на месте, но только Волович служил не обозным, а в карательных частях: у него были перед немцами определённые заслуги, как говорили, он был полицаем в Оболи и поэтому в лагере пробыл недолго.
Я спросил у Малышева:
– Что заставило Воловича пойти на службу к немцам?
– Думаю, что он не выдержал тогда побоев и, конечно, страх смерти: понимал, что его, как и брата, в любой момент могут расстрелять. А потом надеялся, что со временем всё в памяти людей, если таковые вообще сохранились, сотрётся, забудется… Понимая всю глубину своего падения, он не нашёл в себе мужества признаться в этом, убеждённый, что ни Муратов, ни Кузьмичёв его не выдадут, ведь и они служили в немецкой армии, в общем, одного с ним поля ягоды…
Оперативники из контрразведки в первую очередь занимались поиском среди репатриантов лиц, сотрудничавших с немцами, предателей, перебежчиков, полицаев, служивших в немецкой армии, «власовцев», завербованных агентов, преступников, участвовавших в карательных отрядах, истязаниях своих соотечественников в концлагерях, таких как Жирухин.
Он прибыл в лагерь со сборно-пересыльного пункта. Выкрав там в канцелярии фильтрационную справку, заполнил её на чужое имя и по подложному документу спокойно ожидал репатриации. И вот в тот момент, когда эшелон с советскими людьми, спасёнными из фашистской неволи, был готов к отправке в Смоленск и шла погрузка в вагоны, на платформе охрана обратила внимание на то, как Жирухин подавал условные знаки одному из репатриируемых, которые означали одно – не признавай меня! Им оказался бывший заключённый концлагеря, который его неожиданно опознал. Он сообщил, что Жирухин под фамилией Завадович был надзирателем в концлагере и ни в чём не уступал немцам в истязании своих соотечественников. При осмотре под рубашкой у Жирухина-Завадовича, под мышкой левой руки, была обнаружена характерная татуировка Blutgruppe B – группа крови В, – которую ставили только тем, кто служил в эсэсовских частях*. В лагере он изображал человека, пострадавшего от немецких пыток, во время которых ему якобы сломали руку и рёбра, и потому постоянно носил широкую повязку с привязанной к туловищу левой рукой.
Советские военнопленные… Володька к бывшим военнопленным, особенно офицерам, относился однозначно. Он был убеждён, что советский офицер должен предпочесть смерть плену, стрелять до последнего патрона, а последнюю пулю оставить для себя. Плен, говорил он, означает капитуляцию, а офицер, попавший или сдавшийся в плен, бросил своих солдат, он предал их и, значит, свою Родину, и его надо судить как предателя.
Наставляя меня перед опросом бывших военнопленных, капитан Малышев особенно подчёркивал, что в беседах с ними главное – не запугивать, а разъяснять и убеждать.
Капитан Иван Ефимович Малышев, старший следователь, заместитель начальника контрразведки подполковника Полозова, лет 35–38, всегда аккуратно выбритый, подтянутый, с белоснежным подворотничком и в начищенных до блеска сапогах, выдержанный, работоспособный, с цепким взглядом, отличной памятью. Манерой поведения и культурой обращения он явно подражал своему начальнику. Вне работы был молчалив, как бы застёгнут на все пуговицы, и я о нём ничего не знал, кроме того, что на фронте он с первых дней войны. Меня удивляло, что он до сих пор в звании «капитан», хотя по возрасту и послужному списку мог быть подполковником, в крайнем случае – майором. Я никогда его об этом не спрашивал, да он, даже при хорошем ко мне отношении, вряд ли бы раскрылся, кроме единственного раза, когда рассказал о расстреле офицера перед строем.
– В августе сорок первого судом Военного трибунала за трусость и членовредительство был приговорён к расстрелу молоденький безусый лейтенант, потерявший голову от страха: он прострелил себе левую руку, надеясь таким образом попасть в тыл. Батальон был выстроен буквой «П», в середине открытой, не заслонённой людьми линии, он стоял, уронив руки, в шинели без пояса, с застывшим посеревшим лицом к строю. Комбат отдал приказ: «Снять с него шинель!», затем, подойдя к нему, сорвал знаки различия и красноармейскую звёздочку, перед расстрелом сказал: «Мы напишем о тебе твоим родным. Пусть они узнают, что мы сами тебя уничтожили как труса и предателя».
Зачем, для чего это он мне сейчас рассказывал, я не понял: он знал, что я три года был на передовой в действующей армии и к трусам и предателям не испытывал никакого сочувствия и понимания.
Затем он продолжил:
– Приказом Ставки Верховного Главного Командования Красной Армии № 270 от 16 августа 1941 года – «Трусов и дезертиров уничтожать!» – военнослужащих, в первую очередь офицеров, проявивших малодушие, страх, трусость, сдавшихся врагу без боя, оставивших им своё оружие и материальную часть, срывавших с себя перед пленением знаки различия, дезертиров, бежавших из-за трусости в тыл, считали как не выполнивших свой воинский долг, нарушивших присягу и предавших свою Родину, и по закону военного времени они подлежали расстрелу, а их семьи – аресту и лишению государственной помощи и поддержки.
В самые трудные и страшные первые два года войны миллионы военнослужащих, в том числе командующие армиями, корпусами, дивизиями, не говоря о командирах полков и батальонов, из-за сложившейся обстановки оказались в плену, но далеко не всегда это зависело от человека лично или отсутствия у него личного мужества. Побывавших в окружении или плену тогда могли освободить от наказания лишь в тех случаях, если проведённым расследованием Особого отдела было доказано, что они попали в плен, находясь в беспомощном состоянии, и не могли оказать сопротивление, что они были отбиты нашими частями или партизанами, а не отпущены самими немцами или в составе группы пробились из окружения. Сейчас к бывшим военнопленным относятся более гуманно, – и добавил, – плен есть плен, он во все времена считался позором. У каждого из них своя судьба и своя биография. Некоторые захотят смыть с себя пятно позора, честно рассказав обо всём, признав свою ошибку и добровольно придя с повинной, а степень их вины в дальнейшем определит суд. Другие же решат, что, затаившись, смогут сойти за обыкновенного труса, сообщив якобы достоверные сведения о себе, и таким образом скрыть следы своего предательства, надеясь на то, что мало найдётся людей, которые знают, чем он занимался в лагере. Главное для них – как можно быстрее пройти проверку, получить фильтрационную справку, с которой можно выехать в Советский Союз под видом обычного репатрианта и там затеряться. Вот среди таких и могут быть завербованные немцами агенты и шпионы, подготовленные ими в спецшколах для проведения шпионско-диверсионной работы на территории Советского Союза.
В общем, трудная это работа – сомневаться в человеке и подозревать во всём разрушительно для психики. Но приходится её делать, и здесь нельзя быть мягкотелым и сострадательным, но нельзя быть и сволочью. Сам поймёшь…
Военнопленные, освобождённые из концлагерей… Они были одинаковы: тени без возраста, худые лица, запавшие тусклые глаза, глядя на них с состраданием, удивлялся, как ещё душа сохранилась в этом скелете. Они поступали в лагерь в оборванной одежде, многие в полосатых лагерных куртках и полосатых штанах, босые или в деревянных колодках… Среди них были те, кто прошёл все ужасы пребывания в концлагерях: голод, пытки, истязания, унижения, но остались честными, и те, которые, находясь в лагере, в силу разных причин были завербованы и согласились сотрудничать с немцами.
В заполненных собственноручно анкетах бывшие военнопленные в графе «Как попал в плен?» указывали почти одинаково: одни – будучи раненными во время боёв или при выходе из окружения, другие – тяжело контуженными, и ни один не указал, что добровольно сдался в плен.
И меня после опросов каждый раз мучили сомнения. Несмотря на сочувствие, которое я испытывал к бывшим военнопленным, иногда какое-то недоверие к ним возникало и настораживало меня. Кто вас знает, раздумывал я, кто вы есть такие на самом деле: может, наши, а может, чужие? В душу не заглянешь, поди угадай, что у него там творится? Мир будто бы разделился на две половины: с одной стороны – те, кто стрижёт, с другой – те, кого стригут.
Чистые и нечистые…
Передо мной лежали опросные листы некоторых из прошедших сегодня с указанными в них биографиями и сведениями, которые я должен был передать дознавателям:
Гаврюшин Михаил Васильевич, 1918 г. рожд., русский. В РККА с 1939 г., июнь 1941 г. по сентябрь 1942 г. – капитан, артиллерист 36-го артполка 138-й дивизии. Октябрь 1942 г. – вышел из окружения в районе г. Фатеж Курской обл. при оружии с личными документами и партбилетом, в военном обмундировании со знаками различия. С ноября по декабрь 1942 г. проходил спецпроверку в Особом отделе, был восстановлен в звании и направлен командиром в штрафбат до «первой крови». Апрель 1943 г. – тяжёлое ранение, контузия, плен. Находился в лагере для советских военнопленных вначале в Польше, затем в Германии. С февраля 1945 г. использовался немцами на работе по демонтажу оборудования авиазавода. Освобождён 30 апреля 1945 г. американцами и в порядке репатриации передан 6 июня с.г.
