Журнал Русская жизнь - Квартирный вопрос (октябрь 2007)

Соленый - «Бретер», «Егерь» - «Ермолай и мельничиха»: примеры хрестоматийные. Но примеры можно множить и множить, и в мелочах, и крупные. Мелочи: милый человек, говорящий про Волгу и Каспийское море («Учитель словесности»), - либеральный мировой посредник из «Дыма»; «Когда сойдутся англичане, они говорят о ценах на хлопок», etc перешло в «Ариадну» из того же «Дыма», даже запах гелиотропов у Чехова тургеневский. А в крупном: Дымов («Дым»!), умирающий, как Базаров. Или рассказ «На пути» - компендиум всего Тургенева и всех его лишних людей. Один Тургенев оказался нелишним - а потому нелюбимым и изгоняемым, вытравляемым соляной кислотой и выжигаемым каленым железом.

Это понятно, это теперь называется «страх влияния». Борьба с отцовской фигурой в литературе в удавшихся случаях приводит к преодолению ошибок отца. Чехов изжил главную тургеневскую: многословие. Лишними у Тургенева оказались для Чехова не люди, а слова.

Прочитайте Тургенева после Чехова: хочется все время вычеркивать.

Но родовое, родимое пятно осталось - эмоциональный фон жалости и тоски, депрессивный фон. У Чехова не любовник, лишний человек, проваливается, а само бытие рушится, обваливается. Библейский «песок морской» утекает в песочных часах. И никакого племени младого, которое фальшиво приветствует Лаврецкий. Переверните часы - то же самое. Пойдем, Катя, ужинать. А «здравствуй, новая жизнь!» у Чехова - это вроде Франсуазы Саган: здравствуй, грусть и неопределенная улыбка (для молодых: это название ее первых двух романов).

Перейдем от писанины к жизни. И не в индивидуальной проекции, конечно, - чем, мол, Чехов отличался от Тургенева в смысле Полины Виардо: эти отличия столь заметны, что и говорить о них даже неудобно. Разве что два слова. Чехов - человек («мужчина»), умевший расстегивать жилетку, говоря о женщинах и с женщинами. Тургенев в мужской компании был остряк и душа общества. А в группе девушек нервных? В остром обществе дамском? Робкий Дон Жуан, назвал его Павел Анненков. Впрочем: Довольно! Мимо, читатель, мимо! (тоже тургеневская фраза).

Полину Виардо нужно, так сказать, поставить с ног на голову, то есть взять ее культурно-символически, в контексте Россия - Европа. Она тогда предстанет не реальной женщиной, которую платонически любил Тургенев, а этой самой Европой, в которую платонически влюблена Россия. «Он ее достигнет, барин», - предупреждал М. Р. Павличенку некий старичок-провидец, имея в виду его жену и местного помещика Никитинского (из Бабеля). Русским, даже барам, даже И. С. Тургеневу, «достигнуть» Европы не удалось. С досады они устроили революцию.

И тогда я потоптал барина моего Никитинского.

В дневнике братьев Гонкур записано, как Тургенев однажды разговорился на тему любви в обществе французских писателей. Рассказал им, что в охотничьей молодости была у него любовница-мельничиха, с которой он встречался в лесу, настрелявшись куропаток. (Из Тургенева же: куропатки водятся не в лесу, а в кустарнике, но это не мое дело.) Он много раз безуспешно уговаривал мельничиху принять какой-нибудь подарок; наконец, попросила душистого мыла, которым барыни моются. Подарил. Она вымыла руки в лесном ручье, струящем в виду любовников свои прохладные воды, и, протянув их Тургеневу, сказала: «А теперь целуйте, как барыням!» «И я упал перед ней на колени».

Безбожное охотничье вранье. Но французы схавали: тут ведь пахнет «неописуемым благородством», как сказал бы Достоевский. Причем с обеих сторон.

Нет таких мельничих в России. И не было.

Дон Кихоты были.

Тургеневская поселянка - не мельничиха, а мельница, в самом деле оказавшаяся великаном-злодеем.

Мельничиху же - настоящую, без мыла - пользовал Ермолай. Тургенев при них был лишним человеком.

Сейчас Россия догоняет не Европу, а Америку. Кое в чем уже и перегнала. Европа сейчас для русских - вроде того леса, в котором Тургенев стрелял куропаток: не лес, а кустарник. Подлесок. Подшерсток.

Что касается Америки, то в ней, как знал еще Маяковский, леса и травинки сбриты. Женщина по-американски должна быть лишена вторичных половых признаков. В театре идет спектакль «Монологи влагалища». Думаете, порно? Ничего подобного: это «ваджайны» всех времен и народов рассказывают, как их обижали разнообразные босяки. Либеральный месседж.

Пойдешь на стриптиз - а там у девок лобки стриженые.

Никониане проклятые, мало им мужиков безбородых.

И в Рашке птенцы Петровы эту моду усвоили. Хуже: начали в кино попкорн жрать. Цивилизовались: забыли семечки.

Поймать бы куропатку! На ней хоть перья есть.

Знакомый, работавший на Кубе, рассказывал: привычнейшая забава тамошних мальчишек - пользовать кур. Курица потом махнет разок крыльями - и кувырк: готова в суп. Так у Чехова степняки-хуторяне птицу к обеду стреляли из ружей. Заодно ребята учились стрельбе влет.

Что касается отрока Пушкина с его гиперборейской Ледой, он и сам горазд был ее клювом терзать. Но:

Поэты русские свершают жребий свой,Не кончив песни лебединой.

России и Пушкин лишний человек.

Вот в чем пойнт - отнюдь не в литературе! Тургеневский страх перед женщиной - всеобщий страх русских перед матерью-родиной. Сожрет с носками и даже пуговиц не выплюнет.

Ладно, не будем русофобствовать. Скажем вместо России мать-природа. Женщина есть природа как таковая, об этом в наше время красноречиво написала Камилла Палья - переоткрыла старую истину в эпоху политизированных влагалищ. Миф северо-американских индейцев о vagina dentatа - вечная правда о женщине, ибо мужчина всегда вкладывает в нее больше, чем извлекает.

История Запада, говорит Палья, - непрерывный бой с женщиной, «покорение природы», западное искусство - трофеи и триумфы этой войны. Пересказывать книгу Палья незачем, она сейчас есть по-русски. Нам важно в ее контексте увидеть темы русской литературочки (термин Маяковского). Русские - робкие разведчики на этом бранном поле: сунут палец в огонь - и отдернут. Вел себя как воин один Гоголь в «Тарасе Бульбе»: панночек ваших нам не надо, а погром устроим.

Русское брутальное антизападничество, русское соревнование с Западом - патология «Тараса Бульбы». Чехов куда сильнее Тургенева, но русский милитаризм - эротизм чахоточного.

Однако в литературе нужно хамить. Или хотя бы не распускать слюни, как учил Чехов, презиравший слезоточение и автобиографию. А Тургенев в своих сочинениях очень уж похож на самого себя.

В литературе Ноздрев нужнее Манилова. Хлестаков - тот вообще чемпион. Приходи и заявляй: литература - это я! Видите тот лес, что вдали синеет? Мой лес! С подлеском и с куропатками! И «Фрегат „Палладу“» я написал, и Юрия Кублановского.

И если я не граф Толстой, то барон Брамбеус точно.

О бабах и сиськах - последнее. Камилла Палья говорит, что принципиальная, на все времена, победа была одержана в Египте, родившем западный глаз: способность за объемом увидеть плоскость, различить линию. И молочные бурдюки матери-природы были сублимированы в изящные девственные груди египетского искусства.

Из России только Набоков сумел совершить бегство в Египет.

Лолита - это вам не Полина Виардо.

Сестра моя литература.

Максим Семеляк

Как есть

Альбом «Спасибо» Земфиры Рамазановой

Безвкусица в рок-музыке - а мы имеем дело с безупречно безвкусной пластинкой - совершенно не порок, скорее грозное оружие, если уметь им пользоваться. Земфира, которая сама по себе грозное оружие, им пользоваться, как оказалось, решительно не умеет.

Ее альбом «Спасибо» - это, как и было сказано, законченная безвкусица, каскад вторичных излишеств; песни предельно невыразительны, однако записаны с любовью и ненужно красочным тщанием. Эти песни при всем желании не определишь набоковским словечком «мнемогеничные» - запоминаются они скверно. В самом факте бросового альбома нет ничего ни страшного, ни интересного - каждый приличный музыкант должен позволить себе проходную пластинку, а желательно несколько. Это ведь только в российской музыкальной журналистике принято устраивать истерики по поводу нехватки «хитов». В конце концов, у Боба Дилана есть плохие альбомы, а у Земфиры их, получается, нет? Много было бы чести.

В конце концов, альбом «Спасибо» привлекает не плохими песнями, но занимательной установкой.

В первый раз Земфира звучит, поет и играет на грани фола - кафешантан, танго, архивы галльских синематек и прочие услады простофиль. Сменив англофилию на франкофонию, Земфира увлеченно мешает глубокий звук с ярмарочным стихом. Проблема в том, что она не умеет делать ни того, ни другого. Безвкусица предполагает фамильярное обращение с любой стилистикой, но это Земфире вообще никак не присуще. Она не умеет разбрасываться, она абсолютно в себе, она одномерный сочинитель, именно поэтому в простецкой аранжировке «До свиданья, мой любимый город» в сто раз больше глубины и тайны, чем в камуфляже новых песен. С лебединой сталью таких вещей, как «Бесконечность» или «Ариведерчи», эти новые тоже, понятно, сравнения не выдерживают.