Владимир Фридкин - Фиалки из Ниццы
— А я проголодался. Французы говорят, аппетит приходит во время еды. У меня он, как видно, приходит в другое время.
— Итак, в час ждите меня в вестибюле. Я со стоянки приеду за вами на Тэлкот-авеню.
В машине Сергей достал из куртки пачку сигарет и с наслаждением закурил. Дженифер, оторвавшись от дороги, с осуждением молча посмотрела на него.
Дома она изжарила яичницу с беконом, распечатала пакет сэндвичей с ветчиной и принесла из кухни литровую бутылку калифорнийского «мерло». Сергей наполнил фужеры.
— За что выпьем? — спросил Сергей. — Вы, американцы, пьете просто так. А в России предлагают тост за что-нибудь хорошее.
— За ваше здоровье.
— За здоровье мы еще успеем. Выпьем на брудершафт. Это такое немецкое слово. В английском есть только обращение на «вы». Слово «ты» вышло из употребления, его найдешь разве что у Шекспира или в Библии. Выпьем за то, чтобы наше «you» было бы как «thee» из Библии.
Они выпили и поцеловались…
В узкой кровати было тесно. Они лежали рядом, два влажных горячих тела, и тяжело дышали. Полураскрытым обессиленным ртом она касалась его закрытых глаз. Потом Сергей уснул. Дженифер на цыпочках вышла из комнаты и прикрыла за собой дверь.
Когда Сергей проснулся, то увидел в окне солнце, висевшее над крышей здания старой железнодорожной станции. Было шесть вечера. Дженифер сидела в кресле и смотрела на него.
— Можно я буду звать тебя по-русски Женя?
— Как-как? — переспросила Дженифер.
Сергей повторил. Она несколько раз повторила свое новое имя. Ей это плохо удавалось.
— О’кей. Тебе пора. Я отвезу тебя в аэропорт, вернусь, а утром улечу в Оклахому к брату. Оттуда через два-три дня прилечу к тебе в Линкольн. Жди моего звонка. Сделай срочно биопсию. Если диагноз подтвердится, ложись на операцию. Я буду там с тобой. Бэрри сказал, что опухоль нашли вовремя и у тебя хорошие шансы.
Когда вышли из дома, она вспомнила, что не успела показать Сергею тюльпаны. Они обогнули дом. В сад выходили окна ее квартиры. Тюльпаны, красные и черные, росли на клумбе под березой. Черных Сергей раньше не видел.
— Они тебе нравятся?
— Да. Похожи на тебя. Черные и красивые.
Дженифер нарвала букет черных тюльпанов и сказала:
— Как приедешь домой, поставь их в воду. В воду брось таблетку аспирина. Они дождутся меня.
Вечером она позвонила ему в Линкольн.
— Это я, Женя. Как долетел? И тюльпаны поставил в воду? О’кей. Знаешь, я вот о чем подумала. Ведь все, что с тобой случилось — это Божье Провидение. Сам бы ты никогда не пошел обследоваться, а потом было бы поздно. Представь себе, что стюардесса уступила тебе и не вызвала «скорую». Что бы тогда было?
— Тогда бы я не встретил тебя.
История болезни и снимки пришли в Общий госпиталь через день. А еще через три дня биопсия подтвердила диагноз. Дженифер не звонила и в Линкольн не прилетела. Сергей забыл спросить у нее телефон брата. Из палаты он звонил ей домой в Чикаго, но в квартире никого не было. А в ее госпитале ответили, что она взяла отпуск. На столике рядом с телефоном стояла ваза с тюльпанами.
В палате Сергей провел одну ночь. Наутро его уложили на каталку и повезли в операционную. В ногах лежала распухшая история болезни. В руке Сергей держал черный тюльпан.
Негр-санитар посмотрел на цветок и сказал:
— А это не разрешается. На что он вам?
— На счастье.
Перед операционной он увидел доктора Лиски в марлевой маске. Лиски посмотрел на тюльпан и улыбнулся одними глазами. Потом Сергею сделали укол в вену, и все пропало.
Эти дни Сергей телевидения не смотрел и газет не читал. Над Оклахомой прошел торнадо невиданной силы. Были разрушены сотни домов, погибли десятки людей. Среди них — Дженифер и семья ее брата. О случившемся Америка говорила и писала две недели. Но Сергей узнал об этом последним.
ЖИРАФ
На одной литературной тусовке разгорелся спор. Спорили две дамы. Одна, жена известного писателя, худощавая с сухим нервным лицом, сетовала на отсутствие журнала «Литература и жизнь». Дескать, «Наука и жизнь», «Химия и жизнь» — известные читаемые журналы. Недавно появилась «Медицина и жизнь». Между тем связь литературы с жизнью — это так важно, особенно в наше нелегкое время. Дама говорила нервно и взволнованно, как будто о чем-то заветном. Ей возражала телевизионный редактор, седая, очень полная дама. Телевизионная дама непрерывно курила и высказывалась спокойно и равнодушно. От этого ее реплики казались убедительнее, и злее.
— Какая уж тут «Литература и жизнь»? Это при нашей-то нищете? И потом, литература и есть жизнь. А графомании итак хватает. Пишут Бог знает о чем…
Нервная дама, видимо, принимая это на свой счет, вернее, на счет своего мужа, распалялась еще больше.
Тут в разговор вступил совершенно лысый мужчина, сидевший до этого молча в углу. Он был преподавателем математики в одном из московских вузов и не известно, как попал в литературную компанию. Говорил он тихо, к тому же заикался. Но что-то было в нем такое, что сразу успокоило писательскую жену. Спор стих и все прислушались.
— Так вы говорите, литература и жизнь? — сказал он, ни к кому не обращаясь. Что литература — это сама жизнь? Не буду спорить. Хотя Блок, например, отрицал эту связь, говорил, что цели литературы и вообще искусства человеку не могут быть известны, что они непознаваемы. И все-таки связь есть. Иногда таинственная, ускользающая, но есть. Да вот судите сами. Женился я на польке. Она тоже математик, и познакомились мы еще студентами МГУ. Помните у Пушкина: «Нет краше царицы польской девицы». Ужас до чего была хороша. Любил я ее крепко. Родилась дочь, назвали Надей. Я в Наденьке души не чаял. Надя подавала надежды, серьезно занималась математикой и литературой. Увлекалась поэтами Серебряного века. Ей было лет девять, когда Симонову удалось напечатать «Мастера и Маргариту». Она обклеила фотографиями Михаила Афанасьевича все стены в своей комнате. А я был еврейским папой и мужем. Всем известно, что такое еврейский муж. Значит надежный, заботливый, преданный. Недавно ездил я к сестре в Израиль и открыл для себя, что там, в Израиле, это понятие начисто отсутствует. Разводов там хватает, как и у нас, как повсюду. Живут там одни евреи, а еврейских мужей нет. Конечно, многое зависит от характера человека, от воспитания. Но главное не в этом. Семья в странах рассеяния веками была для евреев приютом, укрывавшим их от враждебного мира. Поэтому и была крепкой.
Да… Это я к тому говорю, что в тот год, когда Наденька вместе со всеми прочла «Мастера», жизнь наша раскололась. Жена завела роман на стороне. А я узнал об этом случайно. И долго не мог поверить. А когда убедился, совсем потерял голову. Перестал есть и спать. Не знал, как жить дальше. Обо всем узнала моя аспирантка и взялась за меня. Поехала со мной на конференцию в Вильнюс. Ну а там, сами понимаете… В общем, у аспирантки — любовь и серьезные планы. А я только о доме и думаю. А дома нет. На Наденьку я без слез смотреть не мог. Похудела, с нами не разговаривает. А ведь она все понимала. Вечерами закроется в своей комнате, готовит уроки, читает. И такая в квартире тишина, что слышно, как у соседки ходики тикают.
Прошло около полугода. Я мотался между двумя домами, своим и аспирантки, и не знал, что делать. Ведь и подругу мою понять можно. Ей-то за что страдать? И меня любит. Стал я подумывать об уходе. И почти решился. Как-то зашел к дочке в комнату. Наденька держала в руках книжку Спросила, хочешь прочту стихи Гумилева. Я сказал: прочти, пожалуйста.
Сегодня, я вижу особенно грустен твой взгляд,И руки особенно тонки, колени обняв.Послушай: далеко, далеко, на озере ЧадИзысканный бродит жираф.
Я посмотрел на тонкие худые руки, державшие книжку и заплакал.
Лысый математик замолчал, и телевизионная дама спросила:
— И вы остались?
— И я остался.
Про спор все как будто забыли. Говорили о постороннем, пили чай. В конце вечера писательская жена, вспомнив рассказ, спросила математика:
— А как же ваша аспирантка?
— Это было трудное время и для нее, и для меня. Но в конце концов она удачно вышла замуж. Сейчас живет в Париже, работает там в «Эколь Нормаль». У нее трое детей. Недавно жену пригласили в Париж на математический конгресс, и мы поехали вместе. В один из дней моя бывшая ученица и ее муж показывали нам Париж. На их «ситроене» мы проехали через весь город, от Монмартра до Монпарнаса. На улице Риволи я увидел в витрине магазина фарфорового жирафа и попросил остановиться. Парковка там трудная. Я вышел, а они поджидали меня за Пале-Руаялем. Жираф оказался дорогим, из сервского фарфора, и я заплатил за него все деньги, какие были. Жена все допытывалась, зачем я его купил. Что я мог ей сказать? Я подарил жирафа Наденьке. Она тоже удивилась. Видимо забыла как когда-то читала мне Гумилева.
