Европа и душа Востока. Взгляд немца на русскую цивилизацию - Вальтер Шубарт
Человек душевный обладает инстинктивным чутьем познания людей, он сердцем проникает в сущность ближнего. Человек предметный на это неспособен. Он полагается лишь на внешние признаки, по которым судит о сущности другого: происхождение, образование, партийная принадлежность, профессия, звание, награды. Внешнее тут всегда доминирует над внутренним. – В искусстве кино русские были первыми, кто дал возможность по-настоящему раскрыться в игре человеческому лику. Русские открыли в кино возможности человеческого лица, а это значит – души. – А какая разница между Западом и Востоком в способе чтения книг! Европеец читает книгу, чтобы узнать, о чем в ней идет речь. Русский читает, чтобы узнать что-то о себе. Для него написанное – лишь ключевые понятия, возбуждающие его душу. То есть книга для него – это способ самопознания, а не приобретение, присоединяемое к своему имуществу. Европеец смотрит на предметы с точки зрения их приобретения. (Я знаю людей, которые читают Достоевского порциями – по 80 страниц в день, словно отрабатывают тягостное задание из чувства долга!) А русский с помощью того же предмета более глубоко познает себя самого.
Известна продажность русского чиновника. Но даже она основывается на том, что личность ставится выше предмета. Тут не всегда признак низменных побуждений. Часто в этом проявляется сочувствие, ломающее строгий административный порядок или делающее его более мягким и тем самым – более гуманным. Тогда это становится благодеянием для просителей, как бы последней благотворительной инстанцией. На Западе чиновника труднее подкупить, хотя он более материалист, нежели русский. Материализм как раз и является тормозом для западного чиновника. Он следует истинно римскому правилу: fiat justitia, pereat mundus![223] Что означает: да здравствует предмет, а какое дело до человека? Делая что-нибудь беспощадное или безмысленное, он утешает себя тем, что исполняет свой долг. Тем самым вопрос для него считается закрытым. Для государственного учреждения такой тип чиновника идеален, но для народа – это постоянный источник неприятностей.
Деловой человек раскрывается в деле. Его собственная персона значит меньше, чем его дело. Душевный же человек делу отдается не целиком. Он сам имеет большее значение, чем его творение. Отсюда широко известное «отрезвление» жителей Востока, впервые попавших на Запад, и неожиданно приятное удивление людей, приезжающих в Россию. С какой симпатией к Европе покидал Герцен царскую Россию и как быстро улетучилась эта его восторженность в английской столице! Нечто подобное испытал и Гоголь в Германии. В 1845 году он писал Погодину[224]: «Германия как паршивая отрыжка после дурного пива. Той чудной, фантастической Германии, которую я себе воображал, не существует». – Поэтому тому, кто хочет сохранить о Западе хорошее мнение, сложившееся на расстоянии, можно посоветовать ограничить свое общение с ним – книгами, нотами, картинами, промышленными изделиями. К русскому чувствуешь расположение, как только с ним лично знакомишься. Европеец же импонирует тебе, пока ты знаком с ним лишь по его достижениям.
В числе своих особенностей народы имеют и хорошее, и плохое. У человека душевного плохое состоит в том, что он сильнее поддается иррациональным порывам настроения. Отсюда происходят особые опасности для русской души. Поскольку ей недостает уравновешивающей середины, ей тем более не помешала бы верность делу как внешняя нейтрализующая сила. Она предотвратила бы столь безудержное проявление душевного недостатка русских, как это имеет место в действительности. Как еще расценить то, что столь выдающийся мыслитель, как Розанов, публиковал в консервативной газете «Новое время» под своим собственным именем и одновременно под псевдонимом в либеральной газете «Русское слово» статьи, взаимоисключающие друг друга! Значит, столь несущественно было для него дело, ради которого он писал. – Лишь когда идея или движение – действительно или мнимо – имеют характер абсолюта, русский жертвует для них всем, даже человеческим. И тогда уже речь идет о противоположности не между предметом и индивидом, а между абсолютным миром и миром опытным, и эту альтернативу русские всегда разрешали одним и тем же и всегда однозначным способом.
Впрочем, нельзя не заметить, что большевизм сильно культивирует в русских деловитость. С чисто русским размахом он даже перебирает с этим, как ранее – с чисто человеческим. Лишь по истечении десятилетий можно будет сказать, станет ли этот процесс для русских исцеляющим и приведет к преодолению их недостатков – или к утрате их достоинств.
Однако душевная человечность русских проявилась даже в большевицкой революции. Все предыдущие революции, даже 1789 года, ставили своей целью переделку государства, общества или экономики, то есть переделку окружающего мира. Октябрьская же революция 1917 года первая дерзнула на чудовищную попытку – переделать человека. «Надо переделать человеческую душу», – так недвусмысленно выразился Бухарин в «Азбуке коммунизма». Это христианский идеал возрождения, но изуродованный и изломанный, поскольку достижение цели здесь мыслится не через Божественную милость, а через своевольное вмешательство человека, силою декретов, методов и разных институций. Направленность на человеческую душу придает этой революции характер, сходный с религиозным. Если революция осознанно стремится охватить душу, она приближается к реформации. – Из России идея эксперимента над человеком проникла и в немецкий национал-социализм. Он возник как противодействие по-русски ориентированному коммунизму, следуя за ним по всем занятым им позициям. Если один из двух ожесточенных противников протягивает линию фронта через все сферы жизни, то же самое должен сделать и другой, дабы не быть обойденным с флангов. Только таким окольным путем могла прийти в голову немцам мысль о переделке души, мысль, совершенно не соответствующая их предметности.
Русское чувство братства не следует путать с понятием стадности. Русский – это не человек толпы, он высоко ценит свободу человеческой личности. Но его понятие о личности не совпадает с европейским, скроенным по образцам Рима и Ренессанса. Идеалом личности на Западе является сверхчеловек, на Востоке – всечеловек. Сверхчеловек стремится к возвышению из жажды к власти, всечеловек стремится к расширению из чувства любви. Сверхчеловек соответствует направлению вверх его прометеевской культуры, всечеловек – широте своей души. Один все больше обосабливается от своих сограждан, другой вбирает в себя все большую часть окружающего мира. Сверхчеловеческое ведет к скепсису и одиночеству,
