Будущее нашего мира. Процветание или гибель? - Герберт Уэллс

Жизнь – ускользающая тень, фигляр,

Который час кривляется на сцене

И навсегда смолкает; это – повесть,

Рассказанная дураком, где много

И шума и страстей, но смысла нет[47].

Сон проходит, и вскоре становится смутным, неясным, искаженным и, наконец, навсегда забытым.

В самом начале повествования нашего идиота мы открываем жизнь как стремление к существованию настолько сильное, что каждая форма, которую она принимает, имеет тенденцию увеличиваться в размерах и количестве, питаться и перерастать свой запас пищевой энергии. Группы или совокупности отдельных особей возрастают не только в числе, но и в размерах. Идет междоусобная борьба за существование. Более крупные совокупности или отдельные особи устраняют меньших и потребляют все больше и больше. Запасы их пищи истощаются, и возникают новые формы, способные потреблять материал, который более примитивные не были приспособлены усваивать.

Так открывается новая фаза в развитии истории бытия. Рассказ нашего идиота – не рассказ о вчерашнем дне в том смысле, в котором мы, краткая случайность в истории жизни, привыкли воспринимать вчерашнее. Он охватывает все три миллиарда лет Органической Эволюции. На всем ее протяжении мы наблюдаем одно и то же зрелище существ, истощающих свои средства существования и выталкивающих своих собратьев из нормального образа жизни в странные места обитания, с которыми они никогда бы не смирились, если бы не это стремление жить во что бы то ни стало и любой ценой, а не умирать.

В течение длительных периодов времени в нашей пространственно-временной системе существовал баланс жизни между различными видами, и их ненужные мутации устранялись. Однако в случае заметного числа доминирующих видов и родов их разрастание привело не только к превышению численности над возможностями пропитания, но и, в случае менее архаичных форм, с которыми мы более знакомы, к потере приспособляемости из-за избыточного роста в размерах относительно способности к изменчивости. Чем больше они доминировали, тем больше оставались прежними.

Непрерывные колебания нормального бытия во времени и его непрекращающиеся мутации столкнули каждую из этих находящихся на грани, гипертрофированных и неустойчивых доминирующих групп с альтернативой либо приспосабливаться, чтобы расширить свой ареал, либо быть замещенными группами и видами, более приспособленными к меняющемуся облику существования. Например, космические и внутрипланетарные сокращения нашей Вселенной (которые все являются частью процесса Времени) порождали повторяющиеся фазы то всемирной «влажной грязи», то вновь исчезновения больших объемов воды из иссушенного мира земли. Солнце – переменная звезда, но мы не можем точно вычислить значения ее перемен. По прецессии равноденствий определяется смена и последовательность наших времен года.

Все та же нарастающая несогласованность во Вселенной, которую мы рассматриваем как нечто реальное, становится все более и более явной. Приспособиться или погибнуть всегда являлось непреложным законом жизни во всей этой постоянно усиливающейся нестабильности, и закон этот все больше насмехается над нами по мере того, как ширится расхождение между тем, что наши отцы имели обыкновение называть Порядок Природы, и новой суровой и непримиримой враждебностью к нашей «личной» Вселенной, ко всему нашему.

Наша вселенная – это наивысший компас нашего разума. Это замкнутая система, которая возвращается в себя. Это замкнутый пространственно-временной континуум, который теперь, когда неведомая сила, породившая его, наконец обратилась против него, завершается тем же стремлением к существованию, с которого он начинался. «Сила», – написал автор, потому что трудно выразить то непознаваемое, которое, так сказать, обратило свое лицо против нас. Но мы не можем отрицать эту угрозу тьмы.

Но и «Сила» неудовлетворительный термин. Нам нужно выразить нечто совершенно вне нашей «вселенной», а «Сила» предполагает что-то внутри этой вселенной, борющееся против нас. Ваш автор опробовал целый ряд слов и фраз и отвергал каждое по очереди, «Х» привлекательно, но возникает ассоциация с уравнением, разрешимым в понятиях конечного бытия. «Космический процесс», «Запредельное», «Неизвестное», «Непознаваемое» – все это тянет за собой несостоятельные смыслы. «Антагонизм» сам по себе слишком усиливает идею позитивной вражды. Но если мы вернемся к структуре греческой трагической драмы и представим жизнь как Протагониста, сопровождаемого бесстрастным хором и возможностью перемен в его роли, мы получим нечто, удовлетворяющее нашим запросам. «Антагонист», таким образом, в этом строгом смысле, является термином, который настоящий автор будет использовать для обозначения той неизвестности, которая благодушно и долго, по нашему счету времени, терпела жизнь, а теперь обернулась против нее, чтобы со всей безмятежностью стереть с лица земли.

По мере того, как наши умы все с большим любопытством исследовали пространственно-временной континуум, которым обрамлена драма эволюции, они открывали один парадокс за другим за правдоподобной личиной «нормального» Бытия.

Ураново-свинцовая, атомная загадка, к которой мы еще обратимся, является лишь одним из последних среди несуразных и трудных вопросов.

Например, лишь недавно нам открылось, что существует предел скорости. Самая высокая скорость,

с которой может двигаться что-либо, – это скорость света. Возникло остроумное предложение сравнить наш нормальный мир с трехмерной системой, падающей на этой скорости сквозь четвертое измерение. Но это четвертое измерение, через которое она падает, подразумевает, что что-то остается от пространственно-временного континуума, в котором находится наша «вселенная». Но ведь этот пространственно-временной континуум и есть наша «вселенная». И это все так же оставляет нас с нашим эволюционным процессом и всем остальным в рамках нашей системы.

Пытливый скептицизм философского анализа автора пришел к тому, что Антагонист – это непреодолимая для него реальность. Но ведь по всей земле с незапамятных времен интроспективные умы, умы размаха задумчивого Шекспира, питали отвращение к потрясениям, досадам и мелким унижениям жизни и находили убежище от них и от страшной мысли о неотвратимости конца всему в уходе в мистику. В целом человечество проявляло терпимость, сочувствие и уважение таким уходам. В этом есть специфически человеческий фактор: повторяющийся отказ удовлетвориться нормальным реальным миром. Вопрос «Это все?» волновал бесчисленные неудовлетворенные умы на протяжении веков, и, представляется, он звучит и сейчас, когда натянулась наша привязь, вопрос все такой же безответный и настойчивый.

Для таких смущенных умов мир нашей повседневной реальности – не более чем относительно занимательная или печальная история на киноэкране. Сюжет достаточно связный; он сильно волнует их, и все же они чувствуют, что это подделка. Подавляющее большинство зрителей принимают все условности сюжета, полностью становятся его частью, живут, страдают, радуются и умирают в нем и вместе с ним. Но скептический ум твердо говорит: «Это заблуждение».

«И золотые парни и девушки должны, как трубочисты, снисходить в прах».

«Нет, – говорит наша врожденная жилка протеста, – за прахом все же что-то есть».

Но есть ли?

Нет никаких оснований утверждать,