Светлана Шипунова - Дураки и умники
Старуха Суханова долго сидела неподвижно, глядя в одну точку. Нюрка спрыгнула с окна и тихо села у ее ног в такой же неподвижной Позе, словно разделяя ее недоумение. Такого они с Нюркой никак не ожидали. Как? Она, старуха, еще жива, а газета, Которую, если верить выходным данным, основали задолго до ее рождения и которая, казалось, будет всегда, исчезла, ее больше нет? А как же областное начальство? А бывший комсомол, обретавшийся теперь (это она знала из газеты) под названием «Независимая ассоциация молодежи»? А издательство, в стенах которого погибала сейчас газета? Сами журналисты, наконец, те, кто уже в других редакциях, как же они? Неужели никому не жалко? Неужели никто не может ничего сделать, как-то помочь? Как будто так и надо, как будто и не было такой газеты никогда? Несколько дней она ждала, что поднимется какой-то шум, что скажут об этом по радио иди по телевизору, и держала их все время включенными, даже к соседке, которая выписывала по старой памяти «Свободный Юг», ходила, надеясь, что там что-нибудь напишут про это. Но было тихо. Когда старуха Суханова окончательно поняла, что газеты больше нет, она всплакнула душевно и с этого дня вовсе перестала что-либо читать и стала готовиться умирать.
Но однажды вдруг раздался телефонный звонок. Знакомый, но не угаданный ею голос сказал:
— Здравствуйте, Анна Емельяновна! Как поживаете? Как здоровье? Не узнаете? Никто меня не узнает — богатым буду. Это Женя Зудин, помните такого?
Зудина она помнила. У него были исключительно чистые, тщательно вычитанные оригиналы, практически без ошибок, с аккуратно расставленными абзацами и сверенными фамилиями, цифрами и географическими названиями. Такой оригинал приятно было взять в руки. И хотя написано было скучновато, можно было быть уверенным, что ни одной ошибки нет, за это в корректорской очень уважали Зудина.
— Женя! — больше удивленно, чем обрадованно крикнула она в трубку. — Что это ты меня, старуху, вспомнил?
— Мне нужна ваша помощь, Анна Емельяновна, — сказал Зудин. — Могу я вас навестить?
Он приехал под вечер, с цветами и тортом, раскланялся, разызвинялся за беспокойство, от чая скромно отказался и, не тратя времени, объяснил старухе Сухановой, что вот затевается издание новой газеты, пока временно, на период выборов, но потом, возможно, и на постоянно, что ему нужен опытный корректор, который бы один справился с вычиткой, так как набирать лишних людей не хочется.
Корректорша оживилась, загорелась, стала спрашивать, а какой формат, а сколько полос, а какая периодичность, прикидывая про себя, потянет ли она одна. Зудин сказал, что в точности это пока не решено, но скорее всего формат будет А2, то есть большой, страниц, наверное, 8—12, а периодичность — раз в неделю.
— С вашим опытом… — сказал он.
— В моем возрасте… — перебила она, но тут же спохватилась: — Да нет, я, конечно, помогу, вы ж мои родные, как же не помочь!
— У вас пенсия какая, если не секрет? — спросил Зудин.
— Двести двадцать тысяч, — сказала она с достоинством.
— Ну а мы вам за каждый номер заплатим… — он на секунду запнулся, — по миллиону. Вас устроит? Десять номеров выйдет — десять миллионов заработаете.
От этих слов она чуть не рухнула со стула и даже за сердце схватилась, пришлось Зудину идти на кухню и искать там в шкафчике валерьянку. При этом он сообразил, что хватил лишнего, старуха согласилась бы и за половину, ну да ладно, главное, чтобы согласилась, а о расчетах потом.
Когда Зудин распрощался, корректорша долго смотрела из окна на кухне, как он шел через двор, потом пересек улицу и сел в какую-то машину, которая ждала его на той стороне, машина была не наша, иностранная. Почему-то ей стало страшно, но почему — этого она не могла бы объяснить никому, даже самой себе. Страшно и все.
Глава 16
«КУДА ТЕБЯ НЕСЕТ?»
(Из записок Сони Нечаевой за 1993 год)
Солнечным осенним днем ехали в Абхазию. Из окна машины я смотрела на морс, которое то исчезало из виду, то снова появлялось во всем своем великолепии — ослепительно синее, сверкающее на солнце, бесконечное и пустынное — ни одного кораблика на горизонте. Переводя взгляд в салон машины, каждый раз вздрагивала от несоответствия чудного пейзажа за окном и экипировки моих спутников. Водитель Саша и сидевший рядом с ним небольшого роста, лысоватый и хмурый человек были в камуфляжной форме, а между ними лежал настоящий автомат, который так близко я видела впервые в жизни. Сама же выглядела, должно быть, легкомысленно — светлые брюки и блузка в горошек. Пока выбирались из Черноморска, проезжали небольшие курортные поселки, я чувствовала себя в общем спокойно, но вот показалось приграничное село Красивое, впереди замаячил пост Бсоу, и сердце тревожно ёкнуло в предчувствии чего-то нового, неизвестного, возможно, опасного. Боевые действия на той стороне границы закончились совсем недавно, абхазы уже праздновали победу, грузины, тяжело переживая неудачу, не хотели с ней мириться и, казалось, собирались с силами и с мыслями для реванша. В Москве, одобряя сам факт прекращения боев, все еще не знали, какую позицию лучше избрать для отношений с той и с другой стороной. Исходившие из Кремля заявления отдавали неопределенностью и двусмысленностью. Из Москвы в Гудауту, где все еще находилось абхазское руководство, укрывавшееся там во время боевых действий (Дом правительства в Сухуми пострадал от бомбежки), поехали один за другим мидовцы, эмчеэсовцы, депутаты… Сейчас «на разведку» ехал представитель Федеральной погранслужбы, и я, пользуясь случаем, напросилась с ним. Представитель, оказавшийся генералом, сначала наотрез отказался брать с собой журналиста, заявив, что он этих «тварей продажных» на дух не переносит и что, будь его воля, он бы их и близко не подпускал не только к границе, но и вообще к политике. Но когда ему сказали, из какой именно газеты будет журналист, он перестал ругаться и неожиданно согласился.
— Так вы в «Народной газете» работаете? — спросил генерал, как только мы отъехали. — А как ваша фамилия?
Я сказала. Генерал повернулся и посмотрел на меня с любопытством.
— Это вы Нечаева? Не ожидал встретить. А я «Народную газету» читаю и ваши статьи в том числе. Вот недавно была… «Осень президента», так, кажется? Я эту статью два раза прочел, один раз сам, а второй — вслух, жене. Здорово вы его по полочкам разложили. Но… я думал, вы старше.
— Спасибо, — сказала я.
— А вы действительно думаете, что все дело в неуёмном тщеславии?
Генерал перестал быть хмурым, разговорился, стал рассказывать о недавних событиях в Москве. Я и сама в те дни не переставала о них думать…
* * *
В середине сентября приезжала погостить Майя. Ходили на море, загорали, болтали днями напролет, к вечеру накрывали стол и ждали с работы Митю, он приходил, довольный, что в доме весело, и я не скучаю, подсаживался к столу, говорил: «Ну, девчонки, что вы сегодня выпьете?» Просиживали за ужином, за чаем допоздна, до ночи. Майя говорила: «Господи, как у вас хорошо, тихо!» В Москве у нее сумасшедшая работа в новой, не так давно образовавшейся телерадиокомпании, там у каждого свои амбиции, каждый сам себе звезда. Газетчикам вообще трудно бывает привыкнуть на телевидении — другие нравы, другие правила игры. Но Майке всегда хотелось известности, по возможности — славы. А какая в газете может быть слава? Хоть всю жизнь пиши — читатель никогда не узнает даже, как ты выглядишь, а ведущему какой-нибудь дурацкой телеигры достаточно пару раз покривляться на экране — все, его уже узнают на улицах, приглашают на тусовки, и те же газетчики норовят взять у него интервью с подробностями о том, почему он кривляется так, а не вот этак. Впрочем, к Майке это пока не относится, она редко сама появляется на экране, больше работает за кадром. Но была как-то одна передача — в студии собрались журналисты разных газет (это теперь модно) и рассуждали о межнациональных конфликтах на Кавказе, и Майка, наша Майка, говорила такие вещи, что я не выдержала и выключила телевизор. Вообще, давно замечено: если переложить на бумагу текст телевизионных комментариев, это невозможно напечатать ни в одной газете. Майке я, конечно, не говорю о своих впечатлениях, боюсь обидеть, так же, как и она ничего не говорит мне о моих статьях в «Народной газете», скорее всего, она их даже не читает. Ну и не надо. Мы вообще избегаем говорить о работе и о политике, потому что, получается, принадлежим теперь к двум разным и даже враждующим журналистским лагерям: Майка сидит на самом радикальном из демократических каналов, а я печатаюсь в самой оппозиционной газете. Тем не менее мы продолжаем дружить и нежно любить друг друга и стараемся относиться к этому обстоятельству с юмором. «Все клевещете?» — спрашиваю я. «А вас все еще не прихлопнули?» — отвечает Майка.
