Натан Эйдельман - Тайные корреспонденты "Полярной звезды"
Взгляд на крестьянский вопрос, на позицию дворянства и либералов, разрыв знакомств, «требующих неточности в выражениях», — все это характеризует твердые демократические убеждения Е. И. Якушкина и его друзей. Эти убеждения доказывались не только словом, но и делом. Афанасьев, Якушкин, Ефремов, Касаткин в 1861–1862 гг., несомненно, ведут довольно опасную конспиративную работу в России.
К сожалению, о многом мы должны только догадываться.
Почти полвека спустя историк русского общественного движения М. К. Лемке, собирая у престарелых ветеранов сведения о подполье 60-х годов, явно пользовался и какой-то информацией П. А. Ефремова. 11 февраля 1903 г. М. К. Лемке писал ему: «Я занят очень серьезной работой: исследование сатирической журналистики 1854–1864 годов — для „Мира божьего“. Если бы Вы были любезны принять меня и оказать мне возможное содействие к лучшему выполнению этой задачи, тема которой в России еще не затрагивалась почти, я был бы вам очень признателен. Ваша жизнь в затрагиваемый мною период, ваше участие в „Искре“, ваше знание тогдашних людей и общества — все это было бы для меня весьма и весьма ценно»7. Посетив П. А. Ефремова 11 сентября 1905 г., М. К. Лемке сделал следующую запись в дневнике: «Ефремов <…> все еще молодцом. Вернул ему портреты декабристов. Он рассказывал, как посылал с В. П. Гаевским всякие материалы Герцену в Лондон…»8.
О содержании рассказов Ефремова свидетельствуют и некоторые сведения, которые Лемке опубликовал в 1906 г. (см. ниже), и отдельные места из вышедшей в 1908 г. (через год после смерти Ефремова) книги Лемке «Очерки освободительного движения шестидесятых годов». Впервые печатая подробное изложение «процесса 32-х» (1862–1864 гг.), Лемке, как видно, пользовался не только архивными материалами.
К сожалению, подготовительные материалы к трудам М. К. Лемке пропали, и мы не можем судить, что еще сообщил историку П. А. Ефремов.
Переписка и другие бумаги Якушкина, Афанасьева, Касаткина и Ефремова за 1861–1863 гг. также содержит-некоторые данные об их нелегальной работе. Довольно-быстро Афанасьев, Якушкин и их друзья узнают оj главных новостях, касающихся подпольной России. В дневнике Афанасьева много подробностей о появлении почти всех главных прокламаций 1861–1862 гг., об аресте Михайлова, предательстве Костомарова и пр. Характерно, что В. И. Касаткин рекомендует Е. И. Якушкину крупного деятеля «Земли и Воли» А. А. Слепцова как «одного из самых горячих участников образовавшегося в Петербурге общества для распространения нужных народу книг и учебных пособий <…>, который едет в Ярославль и Нижний Новгород со специальной целью найти дельных и нужных обществу комиссионеров и агентов». Касаткин полагает, что Е. И. Якушкин — это человек, могущий сообщить Слепцову «нужные сведения и указания относительно их дела в Ярославской губернии»9. Б. П. Козьмин, публикуя это письмо, справедливо отмечал, что «в целях конспирации Слепцов путешествовал под видом агента образовавшегося в Петербурге легального общества для распространения книг для народного чтения и учебных пособий <…>. Имеются некоторые основания предполагать, что Е. И. Якушкин отнесся сочувственно к миссии Слепцова и согласился примкнуть к „Земле и Воле9a“».
Контакты со Слепцовым, одним из организаторов тайного общества «Земля и Воля», в самый ответственный период истории этого общества были, конечно, не случайны. Активные деятели «Библиографических записок» и «Полярной звезды» имели, несомненно, какое-то отношение к тайному обществу, близко связанному с лондонским центром.
Практически эти люди действовали в 1861–1862 гг. заодно с петербургскими демократами из круга «Современника». Весьма показательно, что агент и ближайший сотрудник Герцена Василий Кельсиев, прибыв весной 1862 г. с чужим паспортом в Россию, останавливается в Петербурге у Николая Серно-Соловьевича — одного из создателей «Земли и Воли», друга и соратника Чернышевского, а в Москве — у А. Н. Афанасьева.
Однако единство практических действий не отменяло тех разногласий, которые были у кружка «Библиографических записок» с «Современником».
Выше уже отмечалось, что в немалой степени эти разногласия соответствовали расхождениям позиций Герцена и Чернышевского, причем корреспонденты «Полярной звезды» разделяли в целом точку зрения Герцена. Пожалуй, наиболее отчетливо эти расхождения сформулированы в следующей дневниковой записи Афанасьева, сделанной весной 1862 г. («на 6-й неделе поста»), т. е. примерно в то самое время, когда на квартире Афанасьева ночевал Кельсиев:
«Был с неделю в Петербурге, и город этот, хотя политически и значительно более развитый, чем Москва, произвел на меня не совсем отрадное впечатление, много шуму, много слов и мало дела. Журналисты ругаются и марают и себя и свое дело, если таковое у них есть. Слова „мошенник, подлец, Расплюев, раб“, etc. печатно и публично прикладываются друг к другу. Молодежь по преимуществу верует в Чернышевского, личность которого мне окончательно опротивела после последних его признаний („Я-де человек уклончивый, неискренний, etc.“)10, семинарского самохвальства, площадных ругательств и безграничного самолюбия, от которого едва ли не суждено ему свихнуться с ума. Все, что он проповедует, принимается за абсолютную истину. По моему мнению, проповедь этого человека в настоящее время более вредна, чем полезна, потому что смысл ее таков: „человечеству, а следовательно, и русскому народу нужен социальный переворот, полнейшее изменение имущественных отношений, и потому надо наперед расчистить почву, чтобы приступить к новой постройке общества на новых началах, при которых все были бы максимально удовлетворены и обеспечены и равно сыты; все же остальное: и представительное правление, и суд присяжных и гласность, и свобода совести — вздор, чепуха, бревна, которые только мешают идти прямо к цели!“ Так по крайней мере понимают его его же поклонники. Да оно и удобно: во-первых, прослывет самым крайним либералом, во-вторых, можно спокойно ничего не делать, отзываясь, что весь труд — вздор, из-за которого не стоит и рук марать. Сам Чернышевский именно так и держит себя и на дело не пойдет. Признаваясь в уклончивости своего характера, он сказал о себе великую истину»11.
В этом отзыве мы видим определенную предвзятость Афанасьева — явное упрощение позиции Чернышевского, недооценка и непонимание его практической деятельности — и в то же время серьезные возражения против последовательно революционной позиции «Современника» (слова «весь труд — вздор, из-за которого не стоит и рук марать» в искаженном виде представляют отклик на дискуссию «Современника» с так называемой обличительной литературой12, спор, нужны ли «малые, постепенные дела», или же они только создают иллюзию борьбы, не затрагивая самодержавной системы в целом).
Конфликт Афанасьева, Ефремова и других людей их круга с «Современником» может показаться не слишком существенной деталью тогдашних русских событий; читателю, естественно, придет в голову мысль, что фигура Чернышевского слишком крупна, чтобы сравнивать ее с деятелями «Библиографических записок». Однако нельзя забывать, что позицию Афанасьева надо рассматривать в связи с теми дискуссиями «среди своих», которые вели крупнейшие демократические деятели — Герцен и Огарев с Добролюбовым и Чернышевским. Мнения Афанасьева и других разделяли во многом и некоторые из возвратившихся декабристов. Наконец, полемические, несправедливые строки Афанасьева и его единомышленников против Чернышевского нельзя смешивать с теми выпадами, которые отпускали по адресу «Современника» многие тогдашние литераторы. Эти последние летом 1862 г. сильно поправели) верили, что петербургские пожары (стихийное бедствие или правительственная провокация) — дело рук революционеров, признавали «законными» аресты Чернышевского, Серно-Соловьевича… Именно в эту пору Герцен решительно порывает со многими друзьями, нехорошо думавшими и писавшими в 1862 г. 7 июня он пишет К. Д. Кавелину: «Я схоронил Грановского — материально, я схоронил Кетчера, Корша — психически <…>. Тургенев дышит на ладан, и ко всему этому должен прихоронить тебя. Но этого я не сделаю молча» (XXVII, 226–227).
Многим из тех немногих, которые в 1862 г. выдержали испытания «пожарами и арестами», не под силу оказалось «испытание Польшей».
Когда в 1863 г. началось восстание в Польше и Литве, а Муравьев-вешатель принялся за расправу, почти все представители так называемого общества встали за власть, поддались шовинистическому дурману. «Патриотическое остервенение, — писал Герцен, — вывело наружу все татарское, помещичье, сержантское, что сонно и полузабыто бродило в нас; мы знаем теперь, сколько у нас Аракчеева в жилах и Николая в мозгу» (XVII, 236).
