Петр Кропоткин - В русских и французских тюрьмах
Впрочем, упоминая об этой причине деморализации, я не стану очень подчеркивать ее; не потому, что я не признаю её чрезвычайно вредного влияние, но просто потому, что если бы вышеуказанная причина совершенно исчезла из тюремной жизни, то и тогда в наших карательных учреждениех осталось бы множество других развращающих причин, от которых нельзя избавиться, покуда тюрьма останется тюрьмою. К ним я и перейду.
Много было написано об оздоровляющем влиянии труда – особливо физического труда – и я, конечно, менее всего стану отрицать это влияние. Не давать арестантам никакого занятия, как это практикуется в России, значит – совершенно деморализовать их, налагать на них бесполезное наказание и убивать в них последнюю искру энергии, делая их совершенно неспособными к трудовой жизни после тюрьмы. Но есть труд и труд. Существует свободный труд, возвышающий человека, освобождающий его мозг от скорбных мыслей и болезненных идей, – труд, заставляющий человека чувствовать себя частицею мировой жизни. Но есть также и вынужденный труд, труд раба, унижающий человека, – труд, которым занимаются с отвращением, из страха наказание, и таков тюремный труд. При этом я, конечно, не имею в виду такого гнусного изобретение, как вертящееся колесо английских тюрем, которое приходится вертеть человеку, подобно белке, хотя двигательную силу можно было бы получить и другим образом, гораздо более дешевым. Я не имею также в виду щипание конопати, при котором человек производит в день ровно на одну копейку[67]. Арестанты вправе рассматривать подобного рода труд, как низкую месть со стороны общества, которое не позаботилось, в дни их детства, указать им лучших путей к высшей, более достойной человека, жизни, а теперь мстит им за это. Я думаю, нет ничего более возмутительного, как чувствовать, что тебя принуждают работать не потому, что твой труд кому-либо нужен, а в виде наказание. В то время как все человечество работает для поддержание жизни, арестант, щиплющий конопать или разбирающий нитки, занимается работой, которая никому не нужна. Он – отвержен. И если он по выходе из тюрьмы будет обращаться с обществом, как отверженец, мы не можем обвинять никого, кроме самих себя.
Но не лучше обстоит дело и с продуктивным трудом в тюрьмах. Государство редко может выступить в роли удачливого конкуррента на рынке, где продукты покупаются и продаются ради тех выгод, которые могут быть реализованы при покупке и продаже. Вследствие этого, оно бывает вынуждено, с целью дать работу арестантам, прибегать к помощи подрядчиков. Но, чтобы привлечь этих подрядчиков и побудить их затратить деньги на постройку мастерских, – в то же время гарантируя определенное количество работы для известного числа арестантов, не смотря на колебание рыночных цен (при чем необходимо иметь в виду неблагоприятную обстановку тюрьмы и работу необученных ремеслу рабочих-арестантов), – чтобы привлечь таких подрядчиков, государству приходится продавать арестантский труд за безценок, не говоря уже о взятках, которые тоже способствуют понижению цен за труд. Таким образом, на кого бы ни работали арестанты, для казны или для подрядчиков, – их заработки ничтожны.
Мы видели в предыдущей главе, что наивысшая заработная плата, платимая подрядчиками в Клэрво, редко превышает 80 копеек в день, а в большинстве случаев она ниже 40 копеек, за 12-ти часовый труд, при чем половину этого заработка, а иногда и более, удерживает в свою пользу казна. В Пуасси (Poissy) арестанты зарабатывают у подрядчика по 12 копеек в день, и менее 8 копеек, когда работают для казны[68].
В Англии, с тех пор как тюремная коммиссие 1863 г. сделала открытие, что арестанты зарабатывают черезчур много, их заработок свелся почти к нулю, если не считать небольшего уменьшение срока наказание для прилежно работающих арестантов. В английских тюрьмах заключенных занимают такого рода ремеслами, что лишь искуссные рабочие могут заработать свыше 50 копеек в день (сапожники, портные и занимающиеся плетением корзин)[69]. В других же областях труда, арестантская работа, переведенная на рыночную ценность, колеблется между 12 и 40 копейками в день.
Несомненно, что работа, при таких обстоятельствах, лишенная сама по себе привлекательности, так как она не дает упражнение умственным способностям рабочаго и оплачиваемая так скверно, может быть рассматриваема лишь, как форма наказание. Когда я глядел на моих друзей-анархистов в Клэрво, выделывавших дамские корсеты или перламутровые пуговицы и зарабатывавших при этом 24 копейки за десяти-часовой труд, причем 8 копеек удерживалось казною (у уголовных преступников удерживалось 12 копеек, или даже более), – я вполне понял, какого рода отвращение должна вызывать подобного рода работа в людях, принужденных заниматься ею целые годы. Какое удовольствие может дать подобная работа? Какое моральное влияние может она оказать, если арестант постоянно повторяет сам себе, что он работает лишь для обогащение подрядчика? Получивши 72 копейки за целую неделю труда, он и его товарищи могут только воскликнуть: «и подлинно, настоящие-то воры – не мы, а те, кто держит нас здесь».
Но все же мои товарищи, которых не принуждали заниматься этой работой, занимались ею добровольно, и иногда, путем тяжелых усилий, некоторые из них ухитрялись заработать до 40 копеек в день, особенно, когда в работе требовалось некоторое искусство или артистический вкус. Но они занимались этой работой потому, что в них поддерживался интерес к работе. Те из них, которые были женаты, вели постоянную переписку с женами, переживавшими тяжелое время, пока их мужья находились в тюрьме. До них доходили письма из дому, и они могли отвечать на них. Таким образом узы, связывающие арестантов с семьею, не порывались. У холостых же и у неимевших семьи, которую надо было поддерживать, была другая страсть – любовь к науке и они гнули спину над выделкой перламутровых пуговиц и брошек, в надежде выписать в конце месяца какую-нибудь давно желанную книгу.
У них была страсть. Но какая благородная страсть может владеть уголовным арестантом, оторванным от дома и лишенным всяких связей с внешним миром? Люди, изобретавшие нашу тюремную систему, постарались с утонченною жестокостью обрезать все нити, так или иначе связывающие арестанта с обществом. Они растоптали все лучшие чувства, которые имеются у арестанта, также как у всякого другого человека. Так, например, в Англии, жена и дети не могут видеть заключенного чаще одного раза в три месяца; письма же, которые ему разрешают писать, являются издевательством над человеческими чувствами. Филантропы, изобретшие английскую тюремную дисциплину, дошли до такого холодного презрение к человеческой природе, что разрешают заключенным только подписывать заранее заготовленные печатные листы! Мера эта тем более возмутительна, что каждый арестант, как бы низко ни было его умственное развитие, прекрасно понимает мелочную мстительность, которой продиктованы подобные меры, – сколько бы ни говорили в извинение о необходимости помешать сношением с внешним миром.
Во французских тюрьмах – по крайней мере, в центральных – посещение родственников допускаются чаще, и директор тюрьмы, в исключительных случаях, имеет право разрешать свидание в комнатах, без тех решеток, которые обыкновенно отделяют арестанта от пришедших к нему на свидание. Но центральные тюрьмы находятся вдали от больших городов, а между тем именно эти последние поставляют наибольшее количество заключенных, причем осужденные принадлежат, главным образом, к беднейшим классам население и лишь немногие из жен обладают нужными средствами для поездки в Клэрво, с целью получить несколько свиданий с арестованным мужем.
Таким образом, то благотворное влияние, которое могло бы облагородить заключенного, внести луч радости в его жизнь, единственный смягчающий элемент в его жизни, – общение с родными и детьми – систематически изгоняется из арестантской жизни. Тюрьмы старого времени отличались меньшей чистотой; в них было меньше «порядка», чем в современных, но в вышеуказанном отношении они были более человечны.
В серой арестантской жизни, лишенной страстей и сильных впечатлений, все лучшие чувства, могущие улучшить характер человека, вскоре замирают. Даже рабочие, любящие свое ремесло и находящие в нем удовлетворение своим эстетическим потребностям, теряют вкус к работе. Тюрьма убивает, прежде всего, физическую энергию. Мне теперь вспоминаются годы, проведенные в тюрьме в России. Я вошел в каземат крепости с твердым решением – не поддаваться. С целью поддержание физической энергии, я регулярно совершал каждый день семи-верстную прогулку по каземату и дважды в день проделывал гимнастические упражнение с тяжелым дубовым табуретом. А когда мне было разрешено употребление пера и чернил, я занялся приведением в порядок обширной работы, а именно – подверг систематическому пересмотру существующие доказательства ледникового периода. Позднее, во французской тюрьме, я со страстью занялся выработкой основных начал того мировоззрение, которое я считаю системой новой философии, – основы анархии. Но в обоих случаях я вскоре начал чувствовать, как утомление овладевало мною. Телесная энергие постепенно исчезала. Может быть, наилучшей параллелью состояние арестанта является зимовка в полярных странах. Прочтите отчеты о полярных экспедициях прежнего времени, напр. добродушного Пэрри или старшего Росса. Читая эти дневники, вы улавливаете чувство физического и умственного утомление, запечатленное на каждой их странице, и доходящее почти до отчаяние, пока, наконец, на горизонте не появится солнце, приносящее с собою свет и надежду. Таково же состояние арестанта. Мозгу не хватает энергии для поддержание внимание; мышление становится медленнее и менее настойчивым: мысли не хватает глубины. В одном американском прошлогоднем отчете говорится, между прочим, что, в то время, как изучение языков ведется арестантами с большим успехом, они редко могут настойчиво заниматься математикой; наблюдение это совершенно верно.
