Чарльз Сноу - Портреты и размышления
Все эти беды обрушились на него, когда он уже стал прославленным поэтом (по крайней мере в странах, говорящих по-английски), занял в литературе видное положение, хотя и не совсем такое, какого он добивался, и стал вполне обеспеченным человеком. Он достиг многого, но ждать ему пришлось очень уж долго. Ему было уже сорок лет, когда это случилось. Он продолжал публиковать свои стихи в журналах, теперь уже забытых, преподавал в школах Нью-Хэмпшира. Никого не интересовало, чем он занимается. Ни один критик не сказал ни слова о его стихах.
Но вот Фрост приехал в Англию{216}. К тому времени дед умер, оставив ему наследство, которое должно было выдаваться небольшими частями. Следует заметить, что Фрост никогда не доходил до такой крайней нужды, когда уже не на кого было рассчитывать; Уэллс, как и Резерфорд, мог бы рассказать ему, что это такое. Фрост смог оплатить переезд своей семьи в Англию и снять там деревенский коттедж. Через несколько месяцев он нашел у нас издателя, выпустившего первый сборник его стихов.
Кажется, все так легко и просто. Англичанину, конечно, приятно, что признание к поэту пришло в нашей стране. Однако объяснить это нетрудно, причем тут нет особой заслуги наших литературных кругов. К тому времени Фрост уже писал очень хорошие стихи, их появление в сборнике раскрывало талант, который нельзя было не заметить. А что касается Эзры Паунда, то он тогда был одним из великодушных открывателей талантов. Вскоре Паунд поссорился с Фростом, так как он хотел, чтобы Фрост писал стихи по его указаниям, а Фрост никогда не собирался писать или вообще что-либо делать по чьим-то правилам, кроме своих собственных. В дальнейшем они на всю жизнь стали литературными врагами, но вначале Паунд помог ему получить признание но обе стороны Атлантики.
Вторая книга стихов Фроста «К северу от Бостона» имела еще больший успех. В Англии его имя получило известность (однако понадобился еще один год, прежде чем первый сборник его стихов вышел у него на родине, в Соединенных Штатах). Это был апрель 1914 года, ему исполнилось тогда сорок лет.
На следующий год Фрост вернулся к себе на родину. За время пребывания в Англии он стал признанным поэтом. И все же он не очень-то любил англичан и Англию. В глубокой старости его поведение несколько изменилось. Он был прежде всего человек, триумфальный прием в Англии в 1957 году дал ему почувствовать, что в конце концов надо сказать что-то хорошее об этой стране (то же самое он почувствовал и в России после такого же триумфа). Но почти до конца своей жизни он по-настоящему так и не полюбил нас. Не знаю, так ли это странно. В отношениях между Англией и Америкой всегда была какая-то натянутость. Я говорю о себе, но это справедливо и для других англичан, бывавших в Америке. Я себя никогда не чувствовал там иностранцем. Я понимаю наши различия, жил во многих частях США, малоизвестных самим американцам, и все же не чувствовал себя чужим, то есть пользовался той же свободой, что и у себя на родине. Был гораздо смелее в критике, чем, скажем, в Голландии или Швеции, которые ближе к Англии по своей социальной структуре. Фрост счел бы эту свободу, как это видно из его писем, результатом плохого воспитания, плохими манерами. Англичане не чувствовали себя в Америке иностранцами, но для Фроста они были таковыми. И сам он чувствовал себя в Англии чужим. В конце концов и по имени, и по англосаксонскому происхождению, и по религиозной вере предки Фроста ничем не отличались от теперешних англичан, с которыми он встречался. А все же какое-то несоответствие было реальным как для него, так и для большинства американцев его поколения. Теперь несоответствие несколько ослабло. Иногда я подозреваю, что оно было особенно сильным в людях англосаксонского происхождения.
Англия признала Фроста известным поэтом в сорок лет. Впереди еще полжизни. До глубокой старости он продолжал писать стихи (явление крайне редкое у поэтов его толка), что, конечно, объяснялось внутренней чистотой его бытия. Для него в этом был смысл жизни. Не лишенный практической сметки, он довольно умело вел свои дела. Он по-прежнему называл себя фермером, владел в Новой Англии пятью фермами, полученными им по наследству, но мало бывал на них. Подобно большинству крупных писателей, особенно тех, у кого возвышенное представление о своем призвании, Фрост был весьма деловым человеком, значительно более деловым, чем обычный фермер (и между прочим куда более деловым, чем Уэллс или Арнолд Беннетт, которые кичились своей практичностью). От своих издателей он вначале получал ежегодное пособие, а затем, когда ему уже было лет пятьдесят, его поэзия начала приносить доход, не очень значительный, но, вероятно, больший, чем у любого из поэтов того времени, писавших по-английски, за исключением Т. С. Элиота{217}. В своих деловых отношениях он был абсолютно честен. В общем-то, его издатели хорошо зарабатывали на нем, и он, будучи здравомыслящим человеком, даже одобрял это. Однако действительным источником его благополучия были, конечно, американские университеты…
Фрост был крупной фигурой среди писателей и поэтов, находившихся на службе в учебных заведениях. Являясь профессором в Мичиганском университете{218} и Амхерстском колледже{219} (в последнем ему в течение многих лет щедро платили, предоставляя возможность проводить во Флориде зиму, что благотворно сказывалось на его здоровье), он до восьмидесяти лет преподавал. Он прочитал цикл блестящих литературных лекций почти во всех больших американских университетах, получил столько почетных званий, что вряд ли с ним сравнится какой-нибудь другой писатель (Фрост уверял, что не знает, сколько у него почетных степеней и званий, но как будто всего их было около пятидесяти. Рекорд на все времена и для всех жаждущих поставил, очевидно, американский президент Герберт Гувер, у которого их было восемьдесят восемь).
Все это могло стать пагубным для многих писателей, но на Фросте это не отразилось. Вероятно, жизненный комфорт и деньги не так уж много значили для него; в этом отношении он был так же нетребователен, как и Г. Г. Харди.
Фросту прежде всего нужна была духовная поддержка, и он находил ее у студентов в колледжах. Иначе он бы вовсе не приходил туда. Это говорит о том, какую важную роль в его творчестве сыграли американские университеты.
В свою очередь и он многое им дал, и не только престиж своего имени. Все его лекции были исполнены мудрости, порожденной сложностью, богатством его натуры — в частности, он был одним из интереснейших рассказчиков о поэзии (немного в меньшей степени — о других формах литературы). Так что я, хотя мне было уже более пятидесяти лет, — что еще удивительнее, — слушал его, как молодой человек.
И все же были в его жизни парадоксы. Ни один профессиональный писатель не тратил так много времени на преподавание. И это продолжалось до глубокой старости, чего не бывало ни у кого из профессиональных писателей.
Ему было трудно ладить с академическим литературоведением (с учеными других отраслей науки взаимоотношения у него были лучше), да и литературоведам было нелегко с ним. В академических кругах Фрост не получил признания, которого так страстно желал, и, за небольшими исключениями, его там до сих пор еще не признали.
Фрост был истинным художником, совершенно честным и правдивым, хотел писать хорошие стихи. Ничто не могло бы заставить его писать о том, что он считал дурным. Он никогда не позволил бы себе напечатать стихи, которые его не вполне удовлетворяли. Всю свою жизнь, более долгую, чем у Гёте или Томаса Харди{220}, самую долгую творческую жизнь поэта, какую только можно себе представить, он твердо придерживался своих собственных правил. В них он всегда был прост и благороден. Где-то в самых нижних пластах этой изменчивой, непостоянной натуры залегла твердая порода.
Таким он оставался до самого конца, с неуемной жаждой, которую никогда нельзя полностью удовлетворить, — писать хорошие стихи. Ему также хотелось, чтобы их считали хорошими. В этом он мало отличался от других поэтов, разве что его желание было сильнее. Но в то же время он хотел быть признанным на своих собственных, вполне определенных условиях. Восторженные аудитории, деньги и почести — все это было для него только отделкой, украшением, а не настоящим признанием. Он хотел, чтобы его считали поэтом, уж во всяком случае, не меньшим, чем Т. С. Элиот, но понимал, что этого нет. Будучи очень гордым и завистливым, он не мог подавить в себе зависть к Элиоту, который получил такое полное признание, которое только может быть у поэта в истории. Такого признания у Фроста не было. Уже в очень преклонных летах, став величественным патриархом, он все еще сохранил юношеские амбиции, неукротимость и юношескую страсть.
