Валерий Аграновский - Вторая древнейшая. Беседы о журналистике
Давайте обсудим еще одно важное обстоятельство: если Вы провороните момент читательского пресыщения «чернухой», «порнухой», «обвинухой», «развлекухой», тут и придет конец Вашей новой газете и всем средствам массовой информации. Лично мне все это давно обрыдло. Предчувствую, что и «газетных тонн глотатель» тоже изголодался по той журналистике, которая помогает думать и искать ответы на самые насущные вопросы современности. Да зачем «предчувствовать»: Вы сами это отлично понимаете, но как амока, Вас несет (и многих из нас) подлая стихия. Еще раз внимательно прочитайте короткие интервью с изве-стными и уважаемыми людьми, опубликованные рядом с Вашим.
Еще одно попутное замечание: когда мы занимаемся со студентами, будущими журналистами, я прошу их, готовя интервью, задавать герою вопросы, на которые невозможно ответить «да» или «нет»: «Вы согласны с решением Думы?» или: «Вам нравится нынешняя эстрада?», «Хотите ли вы возвращения Советской власти?», ответ будет лаконичным и не может быть другим. Хотя бы так спросите, советую я: почему вы согласны, хотите или вам не нравится? И герой ваш задумается, и в итоге вы оба будете удовлетворены ответом и вопросом. Как же не включить свои и чужие мозги в журналистскую работу? Любой наш с вами газетный материал должен быть осмыслен и мотивирован. На одних фактах далеко не уедешь.
Зачем Вас, столько лет проработавшего в центральной прессе, вдруг потянуло в обывательскую стихию, культом которой является именно факт? Не иначе, как черт попутал. В «Известиях», о чем Вы, конечно, знаете, работал Анатолий Аграновский, родивший крылатую фразу (часто мною цитированную), навсегда вписанную в устав чести и достоинства журналистов: «Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает».
А потому предлагать сегодня первое место факту, а не мысли, да еще в известной газете, — нонсенс. Вы предаете наш главный лозунг, едва явившись Главным в обновляемую газету. Неужто она нужна Вам, чтоб опускаться до обывательского уровня, вместо того чтобы помочь читателю подняться до осмысления реальности? Нет, не скажу Вам: Бог в помощь, не возьму грех на свою душу.
Когда-то (если память мне не изменяет) я дал Вам рекомендацию в Союз журналистов, но Вы, благополучно принятый, так и не стали им (чего я искренне желал). Ваша фамилия мне иногда попадалась на газетных полосах, но потом вдруг ушла на последнюю страничку (зато ежедневно!): в список членов редколлегий. Жаль, конечно, но ничего не поделаешь — каждому своя норка и свои мышки: как я понимаю, Вы утратили журналистскую практику и сменили амплуа, превратившись в организатора. Таких много вокруг. То ли профессионально не сложились, то ли по иным причинам, но «когдавшие» уходят. Куда? Куда ж еще, если не руководить своими бывшими коллегами, став чиновниками от литературы. Были же когда-то «генералы от кавалерии», а нынче — от искусства, от культуры, от политики, от экономики, от юриспруденции. Вам выпала нелегкая судьба стать чиновником «от журналистики». Именно такие, как Вы, разрабатывают стратегию, тактику, рисуют макеты журналов и газет, сочиняют концепции (что естественно и даже нормально), но при этом еще утверждают свое право диктовать «нормы» профессионалам разных мастей: политикам, драматургам, экономистам, изобретателям, юристам. Журналистам, к примеру: когда им следует веселить читателя, когда пугать, а если потребуется — иногда будить мыслью. А когда это нужно «кому надо», то помочь читателю уснуть в летаргическом сне. Не кажется ли Вам, что Ваша идея видеть прежде всего факты без возможности размышлять над ними, как нельзя лучше укладывается в ныне входящую в моду политику торжества общественного безмыслия и, стало быть, сопутствующего ему безмолвствия? Вы не думали об этом когда-либо?
Какое счастье, что мне от Вас ничего не надо: ни работы, ни денег, ни общения. Как говорится, за державу обидно: за журналистов, коллег по цеху, а главное, за будущего многострадального читателя «Литературной газеты». Неужели Вы, давая интервью и будучи человеком неглупым и опытным, элементарно ляпнули, то что называется В. Далем «говорить, что глупо»?
Тогда прошу читателя полагать мою публикацию первой рекламой Вашей будущей газеты. И последнее: если Вы узнали себя и хотите сатисфакции, я к Вашим услугам. Оружие выбирайте сами: шпага, публичный диспут, перо.
Вечерняя Москва. 1998, 11 сентября
Примечание. Это открытое письмо далеко не каждая газета решилась бы опубликовать: корпоративные интересы есть и в нашей среде, как в любой профессиональной. Но молчать в тряпочку — тоже не лучший пример солидарности. Не стоит обобщать, бывает и по другому: далеко не каждый повар ест грибную подливку к картофельным котлетам… особенно тот, который вообще не переваривает грибы. Не о каждом актере, художнике, поэте и прозаике и журналисте идет речь, иначе пришлось бы позакрывать «все» критические отделы журналов, публикующие профессиональную критику. О нет, корпоратив-ностью в моем случае не пахнет, а работает другой принцип: ворон ворону глаз не выклюет. Сегодня я — ему, завтра он — меня. Зачем испытывать судьбу, если мы не без греха?
Я написал материал, адресованный коллеге, и Главный «Вечерней Москвы» все же «клюнул» глаз другому Главному редак-тору, уверенный в том, что в делах профессиональных неприка-саемых не бывает. И коллеге урок, и мне, и вам, читатель, рикошетом. Я весьма благодарен настоящему газетчику. А мой «герой», кстати, не только мне не ответил, а сделал вид, что вообще не понимает, о ком идет речь в открытом письме. И лишь на одном «прокололся»: распорядился изъять из библиотеки редакции все экземпляры «Вечерки». «Стратег»!
Теперь со спокойной совестью (спокойной ли?) продолжим разговор о мотивах и мелодиях журналистики. Об одной из самых популярных дальше речь.
О чувстве юмора
БИТОЧКИ, ИЛИ «ЧТО НАША ЖИЗНЬ?»Предлагаю две истории: печальные ли, юмористические ли — судите сами. Искренне недоумеваю, что произошло со мной, если столько лет я ни одной строки не написал об этих историях: полная амнезия! Получается так, что вы — мои первые читатели. Главного героя воспоминаний объявлю пока так: певец Кривченя. А в свидетели судьба избрала меня. Мне было в ту пору «уже» полных тринадцать, перешел в пятый класс и был вывезен родственниками из Москвы сначала в Тюмень, а через год в Красноярск, на этом и закончилась моя «одиссея», значит, можно поставить точку. Моя персона здесь вспомогательная, если пользоваться театральной терминологией.
Теперь представьте: военный 1942-й год, Красноярск, драматический театр, который в ту пору находился на главной улице города «имени Сталина». (После смерти вождя случилось переименование, и появилась «улица Мира»; острословы тут же стали говорить, что сначала «ходили по Сталину», а теперь «по миру пойдем».) Страшная война и опасность оккупации сняли «с якоря» тысячи людей, чтобы переправить их в Сибирь. В Красноярск «вакуировались» два театра, в том числе маститый Одесский (оперы и балета). Так и оказался в городе двадцатидвухлетний бас Кривченя, которого коллеги ласково окрестили Филей.
Городской драматический все еще «гонял» старый репертуар, и, пока обживутся приезжие актеры, благородно позволил им честно зарабатывать свой кусок хлеба. А я вместе со своими одноклассниками стал заядлым театралом, тем более что школьников пускали днем без билетов — на свободные места; а их было мало: местная интеллигенция и солдаты оказались главными зрителями. Многими часами солдаты маршировали по окраинным улицам города и нестройно (зато громко) пели: «Эх, комроты, даешь пулеметы, даешь батареи, чтобы было веселее!» Потом они исчезали, уступая кресла другим солдатам, и еще не скоро их официально назовут «сибирскими полками, своей жизнью спасшими Россию».
Как сейчас вижу: первый выход Фили в драматическом спектакле «Макбет». Зрелище было завораживающее. Молодой бас изображал мажордома, а по-нашему «крикуна». Он был одет в красочный костюм, сшитый из раскрашенной марли, а в руке держал посох и должен был появиться с правой стороны сцены (такую творческую задачу, как я понимаю, поставил перед Филей режиссер), ударить посохом об пол и пойти в левую сторону сцены, на всю дорогу растянув «крикуху»: «Прошу дорогих гостей к столу!» — и снова тяпнуть посохом. Теперь, следуя закону драматургии, я обязан взять паузу и держать ее, сколько хватит духа…
А вас, читатель, прошу пока перенестись на двадцать четыре года вперед: из Красноярска в Москву, в 1966. Мы попадаем в зал Малого театра, где коллеги и многочисленные любители театра провожают в последний путь замечательного актера Николая Мордвинова — народного СССР, лауреата Ленинской и нескольких Государственных премий. Для молодых читателей напомню только две роли Мордвинова в кино: Арбенина в «Маскараде» и Котовского (которого потом из революционного героя Гражданской войны перевели в разряд «бандитов»). Черно-красные ленты, задрапированные зеркала, а на сцене — гроб, утопающий в живых цветах. Абсолютная тишина переполненного зала. Здесь и я, работавший в ту пору спецкором «Комсомольской правды». Откуда-то доносится траурная мелодия, каждые пять минут меняется почетный караул. Скорбные и тихие слова прощания.
