Лев Рубинштейн - Причинное время
Фантазия наша, помнится, так разгулялась, что в конце концов я заметил, как один из участников разговора осторожно и опасливо потрогал на себе то место спины, где бесславно заканчивается позвоночник и начинается что-то совсем другое. Потом, слегка вдруг помрачнев, он сказал: “Нет, друзья, как это ни прискорбно, но хвостов у нас нет. И уже, боюсь, не будет. По крайней мере у меня”.
Да, сослагательного наклонения не знает не только история. Эволюция его тоже не знает. Да, только из бесхвостых, увы, приматов могли появиться такие вот, как мы. Такие, какие есть. Жаль, конечно, но бдительного Дарвина не проведешь. Нет, не дано нам волочить за собою привлекательные, нарядные и выразительные хвосты — длинные, короткие, толстые, тонкие, пушистые, голые, всякие. А дано нам и дальше влачить свое скучное бесхвостое существование, сублимируя эту свою родовую ущербность разными доступными способами.
Или все же есть надежда?
Есть вот такое довольно известное высказывание поэта Иосифа Бродского: “Память, я полагаю, есть замена хвоста, навсегда утраченного нами в счастливом процессе эволюции”.
Изящное это соображение кажется мне вполне пригодным для того, чтобы послужить отправной точкой для некоторых последующих.
Таких, например, в соответствии с которыми катастрофическая и массовая потеря памяти — прежде всего исторической — чревата обратным ходом эволюции. И тогда она, персональная или коллективная память, постепенно заменяется разнообразными хвостами.
Например, как в наши дни, она может замениться пышным павлиньим хвостом великодержавной спеси. Или лисьим хвостом, заметающим следы собственного паскудства. Или собачьим хвостом, восторженное виляние которым красноречивее всяких слов и дел свидетельствует о бурных верноподданнических чувствах.
Да и много еще есть на свете разнообразных хвостов, подменяющих собою память.
Впрочем, исчезающая людская память замещается поначалу все же символическими, а не вполне буквальными хвостами. Ну так и что с того: эволюция — дело небыстрое.
За русский сыр
В поздние советские годы из всех наличных символов товарного благополучия (или неблагополучия) на первом месте была, конечно, колбаса. Ее метафизическое могущество, обеспеченное не только безграничным потребительским демократизмом, но и очевидной соблазнительностью околофрейдистских ассоциаций, могущество, плодотворно вдохновлявшее несколько поколений поэтов и философов, завороженных этим мифопорождающим феноменом, существенно затмевало все прочие. Такие, например, как “ковер”, который, к слову сказать, тоже был не лыком шит. Не говоря уже о прочих продуктах питания. В том числе и о сыре.
Нет, сыр не то чтобы отставал в этом удивительном состязании. Он в нем просто не участвовал. Он играл какую-то отдельную, не всегда заметную, но важную роль. Почему — непонятно. Но он ее играл и продолжает играть — это факт.
Не самый ведь популярный в России продукт! Мы ж не Франция все-таки! И даже совсем не Франция! А вот семиотический ореол, окружающий его, почему-то важен до необычайности. В чем дело? А бог его знает!
Кстати, о Боге. Не оттуда ли, не от дедушки ли Крылова тянется, ничуть не выдыхаясь, а лишь обогащаясь все новыми ароматами, этот душистый (об этом чуть позже) шлейф? Вспомните-ка, кто послал вороне кусочек сыру? То-то же. А ведь каждый из нас живет с этим сюжетом с тех пор, как научился различать слова. Не оттуда ли смутные представления о его, сыра, нерукотворном происхождении?
Нет, сыр — продукт непростой. Он в России больше чем сыр. Он не только объект материальной культуры, но и столь же неясный, сколь и отчетливый символ и предвестник разнообразных и до поры до времени ускользающих от определений социально-культурных процессов.
В середине 90-х годов я какое-то время прожил в Берлине. Однажды я встретился там со знакомой немецкой журналисткой, которая по долгу службы часто ездила в Москву, а иногда и бывала там подолгу. В тот раз она только что приехала оттуда. “Расскажи, что там у нас?” — спросил я ее.
“Ну, по-всякому, — сказала она. — Но немножко тревожит, что из магазинов стали потихоньку исчезать нервные продукты”. — “Что значит «нервные продукты»?” — “Ну, такие, которые сигнализируют о наступающем неблагополучии. В том числе и политическом”. — “Это какие же такие продукты?” — “Ну сыр, например!”
Надо же! Ведь и правда! А я никогда прежде об этом не задумывался.
Тогда, впрочем, сыр быстро вернулся. А чуть позже монолитное слово “сыр” обрело множественность: в бытовой речи произошла тихая, но важная революция, вследствие которой общество освоило слово “сыры”, одомашнив таким образом давний, советских времен, тревоживший воображение миф о трехстах сортах сыра в любом европейском магазине.
Появились, в общем, сыры.
А до этого слово “сыры” (а также “сырихи”) на протяжении десятков лет означало поклонников и поклонниц, толпами ходивших за любимыми артистами. “Сырами”, как я выяснил позже, их назвали потому, что на Тверской (и я это хорошо помню) много лет был знаменитый магазин “Сыр”. И там у них было место встречи. Туда же они бегали греться в зимнюю стужу. Термин этот, говорят, восходит к 50-м годам, к временам славы певца Лемешева, который вроде бы жил поблизости.
“Сыры” были люди. Магазин же был “Сыр”.
Сыр, как я уже говорил в начале, не был слишком уж потребляемым продуктом. Иногда он казался продуктом скорее ритуальным. Я еще из детства помню, как ни один праздничный стол не мог обойтись без тарелочки тонко нарезанного сыра. А также я хорошо помню, что именно эта тарелочка, как правило, оставалась нетронутой. После чего она отправлялась в холодильник, где печальные ломтики сыра долго сохли от тоски и одиночества.
Зато отсутствие сыра всегда вызывало в людях нечто близкое к эсхатологическому унынию. Вот, например, в записных книжках Ильфа есть такая трогательная запись:
“«Бога нет!»— «А сыр есть?»— грустно спросил учитель”.
Заметили ли вы, что большинство шуток и анекдотов на тему антисанкций и прочего импортозамещения связаны по большей частью именно с сырами? Именно все больше про пармезан да про камамбер, под ногами у которых неловко путается, пытаясь обратить на себя внимание, какой-то неприкаянный хамон.
Вот и у автора этих строк, когда он прочитал на днях сообщение о том, что запрещенные продукты будут уничтожать прямо на границе, тут же сам собой сложился непритязательный стишок, перефразирующий известную довоенную песню:
Над таможней пасмурно и серо,Залегли туманы широки.В эту ночь решили камамберыПерейти границу у реки.
И пошли свиньею камамберы,Чтобы нас сгубить в один момент.“Ничего, мы примем контрмеры”, —Стиснув зубы, молвил президент.
Впрочем, шутки и анекдоты, связанные с “сырной” тематикой, были и раньше. “Сыр”, хотя и не в главных ролях, прочно поселился в городском фольклоре. Тут можно вспомнить и про то, что “бесплатный сыр бывает только в мышеловке”, и про некоторые, иногда довольно идиотские, полудетские анекдоты вроде такого: “Привет, ты устроился, наконец, на работу? — Ага, устроился. — И куда же? — В гастроном номер 16. — А что ты там делаешь? — Вместо сыра воняю”.
Если миф колбасы в силу особенностей ее внешнего облика отсылает нас к материально-телесному низу и прочему бахтинскому карнавалу, то такие физические свойства сыра, как запах, то есть дух, возвышают его над дольним миром и поселяют в “горнем выспреннем пределе” (Тютчев).
Не тут ли разгадка?
Да, сыр — продукт духовный, это надо признать. И дело не только в том способе, каким он достался крыловской вороне. Дело еще и в том, что он буквально распространяет дух.
Педант, конечно, возразит, что не “духовный”, а уж скорее “духовитый”. Но, как показывает жизнь, эти однокоренные, но все же разные по значению слова в сознании некоторых видных мыслителей современности по смыслу не различаются. А им виднее.
Вот есть, например, такой байкер Хирург. Он широко известен не только шумливыми по форме и экзотическими по содержанию проявлениями своего громокипящего патриотизма, патриотизма без конца и без края, без страха, упрека, ума, чести и совести. В последнее время он приобрел репутацию непревзойденного златоуста. Этим он выделяется из своей среды, где прямо скажем, особых Цицеронов вы не заметите.
Так вот, именно он высказался не так давно в том роде, что своими соратниками он считает “всех честных, духовитых людей” (sic, как говорится в подобных случаях).
Что тут сказать, кроме того, что в данном конкретном случае красноречивый байкер попал в самую точку. Что с этим его тезисом, по крайней мере в той его части, где про “духовитость”, никак не поспоришь.
