Николай Лесков - Специалисты по женской части
Вот в чем состояло все общественное вмешательство в вопрос об изучении женщинами медицины в одном заведении с военно-медицинскими студентами.
Насколько наши общественные заявления вески и серьезны пред очами власти, — это известно каждому знающему Россию, ее общество и ее порядки, и потому мы каждого такого человека просим самого рассудить, основательно ли в приведенных нами общественных толках видеть повод к изгнанию женщин из медицинской академии? По весьма многим вопросам, заслуживающим внимания гораздо более, чем этот женский вопрос, — общество думает свою думу, а правительство держит свой путь по своим мыслям. Всякому предоставляется полное право в тиши своего кабинета подвергать все явления жизни и весь порядок дел самой разносторонней критике и иметь о нем свое самое независимое мнение, но мнения эти так и остаются только кабинетными мнениями, не переходя в область действительного. Отрицать это или забывать это у нас начало входить с некоторого времени в моду; но мода эта пущена крепостниками, желающими во что бы то ни стало уменьшить заслугу правительства в освобождении крестьян. Этим благородным людям, считающим себя ныне друзьями доброго режима, такой фортель нужен для того, чтобы уверять, что великий факт освобождения крестьян с землею совершился не усилиями Александра II и лучших людей правительства, а будто бы к сему время доспело, и общество само хотело решить крестьянский вопрос в том духе, в каком он столь славно решен. При этом обыкновенно забывается или тщательно затушевывается вся крепостничая интрига, искавшая опоры во всех элементах, не исключая даже революционного, и сломившаяся единственно о твердость Государя и лиц, избранных им для решения крепостного вопроса.
Переносясь от этого бесконечно великого вопроса, приведенного здесь для примера, к вопросу о совмещении женщин, желавших учиться медицине, в одну группу со студентами Военно-медицинской академии и университетов, мы будем только справедливы, сказав, что между русскими крепостниками и нигилистами (из среды которых, за исключением гг. Карновича и Соловьева, выходят все наши специалисты по женской части) замечается весьма яркая солидарность в некоторых полемических приемах и даже в стремлениях. Те и другие рукоплещут и злорадствуют выступающим на глаза неурядицам; те и другие готовы якшаться с поляками и другими врагами России; те и другие умышленно путают и затемняют обстоятельства, вызывавшие или сопровождавшие те или другие явления, и дают всему свои объяснения.
Истина требует сказать, что правительство, оказавшее достохвальную твердость в великом вопросе крестьянском, не изменило своему характеру и в маленьком вопросе о женщинах, желающих учиться медицине. И в этом вопросе правительство не только не изменило своей самостоятельности, но в нем-то именно всего менее оказало угодливости раздававшимся от времени до времени общественным голосам. Женщинам был открыт вход на медицинские лекции вместе со студентами Военно-медицинской академии в то время, когда в обществе было наиболее лиц, сомневавшихся в удобности этой меры, и закрыт был этот вход женщинам тогда, когда сомнения эти сделались совершенно почти не слышны и всем думалось, что женщины твердо уселись на скамьях медицинских студентов. В обоих этих случаях, как в крестьянском деле, так и в деле женщин, которое сюда неудобно бы и приравнивать, правительство поступило совершенно самостоятельно, не ощущая никакого страха перед обществом. Чем правительство руководилось, допуская женщин на медицинские лекции вместе с мужчинами? — нам до сих пор достоверно неизвестно, хотя, впрочем, мы не обязаны и доискиваться до этого. Вероятно, правительство было движимо сознанием пользы иметь в государстве женщин, знакомых с медициною и способных врачевать хотя бы одни специально женские недуги, открытие которых врачу-мужчине для многих скромных женщин сопряжено с унижением женской стыдливости. Чем же руководились правительственные люди, прямо или косвенно содействовавшие изгнанию женщин из среды студентов, о том есть ходячие слухи, происхождение которых нельзя заподозривать в совершенной неосновательности. По слухам этим известно следующее.
Всем людям, не спавшим последние десять лет сном Ильи Муромца, известно, что с тех пор, как женщины получили доступ на медицинские лекции, в Петербурге произошло несколько политических беспорядков, повлекших за собою весьма строгие следствия. Известно также, что при некоторых из этих следствий было несомненно обнаружено, с одной стороны, прямое или косвенное участие студенток в стремлениях политически компрометированных лиц, а с другой, — открыто, что нравы этих ученых женщин, во время тесного общения их с людьми науки, получили такое оригинальное развитие, что женская скромность, для охранения которой столь желанны были женщины-врачи, едва ли сочла бы возможным совещаться с теми женщинами-врачами, какие должны были выйти из этих студенток, получивших известность у высшего правительства и даже городской полиции. Истинный вид дела был такой.
Тогда, когда это обнаружилось, правительство по своим собственным соображениям, основанным на результатах формальных следствий (которые, к счастию многих женских лиц, во всей своей подробности не оглашены), нашло нужным закрыть женщинам вход в Военно-медицинскую академию и, не спрашивая на это никакого согласия у общества, вход этот закрыло.
Такая решительная мера правительства, вызванная прикосновенностью одних медицинских студенток к делам, всего менее относящимся к медицинской науке, и оригинальным отношением других из них к законам общественной нравственности, коснулась огулом всех женщин, учившихся вместе со студентами, и не обошла и тех из них, которые были никаким обвинениям непричастны.
В числе этих безвинно понесших на себе всю строгость вызванной огульной меры была и получившая ныне в Швейцарии медицинскую степень девица Суслова, которая оставалась в академии, если не ошибаемся, долее всех прочих своих сверстниц и умела вести себя умнее других. О ней говорили, что она учится. От нее все ее близко знавшие всегда ожидали прока, и теперь, после сделанного профессором Сеченовым заявления, можно надеяться, что возбуждаемые ею некогда надежды не обмануты. Мы говорим, что они не обмануты, потому что не имеем пока никаких причин думать, чтобы, получив медицинскую степень в заграничном университете, г-жа Суслова не в силах была доказать действительности своих знаний и дома, в России.
V
Вся эта, по возможности кратко рассказанная нами, история допущения женщин в медицинскую академию и потом изгнания их оттуда за нетерпимое русским правительством поведение, вероятно, ничуть не хуже нас известна почтенному профессору Сеченову, проживающему в Петербурге и состоящему на службе при той самой академии, о которой только что шла наша речь. Сколько бы мы ни заставляли себя думать, что уважаемый профессор, сидя за своими физиологическими работами, давшими ему солидное имя в ряду европейских ученых, мог не знать того, что касается его бывших слушательниц, но мы все-таки никак этого допустить не можем. Один последний факт: та восторженная радость, с которою ученый профессор возвестил России чрез посредство академической газеты о получении медицинской степени девицею Сусловою; та сдержанная сила пеней, произнесенных им обществу, виновному, по его мнению, в создании необходимости нашим женщинам уезжать за изучением медицины в чужие края, — все это очень ясно говорит, как небезучастно относится достойный профессор к вопросу о дозволении женщинам специализировать себя в медицинских науках у себя дома, в России. Имея перед собою только один факт этого заявления и сопровождающих его пеней, мы уже не смеем думать, чтобы внимание ученого профессора было столь сильно поглощено наукою, что все происходившее с лицами столь интересовавшей его среды не доходило до его ведома. Это невозможно! Почтенный профессор, всеконечно, знает всю историю допущения женщин в Военно-медицинскую академию и изгнания их из этого заведения — по меньшей мере не хуже большинства столичных жителей.
Зачем же этот медицинский ученый так криво толкует это дело? Отчего он не хочет видеть столь известной всем и каждому в Петербурге несоответственности поведения бывших медицинских студенток их учебному и общественному положению? Отчего ему хочется обвинить за них общество, а не их самих? Отчего, наконец, если уж они в его глазах во всем правы, — отчего он не хочет считаться за них с академическим начальством или с военным министерством, а считается с простыми, неофициальными людьми — с обществом?
Что весь сей сон должен обозначать?
Должны ли мы думать (и вправе ли это думать), что ученый профессор, видя совершавшиеся факты, не хотел и не хочет признавать их, в противность всякой логике? Или нам следует предположить, что г. Сеченову известны другие факты, до сих пор никому, кроме его и посвященных в тайны академии, неизвестные — факты такие, на основании которых можно сказать, что не правительство, а общество удалило из академии протежируемых почтенным профессором ученых женщин? Или же наконец, и это всего вернее, мы должны все пени г. Сеченова обществу принять, как некоторую политическую ловкость, и объяснить тем, что почтенный профессор по обществу и не метил, а метил в правительство, но что, состоя на правительственной службе и благоразумно оберегая свою служебную карьеру, он нашел почему-нибудь неудобным простирать свои пени к правительству, а кинул их не столь опасному обвиняему — обществу? Жаль только одного, что общество в России не столь обидчиво, чтобы потребовать г. Сеченова за взводимую им клевету к ответу перед судом, и даже не столько серьезно, чтобы надолго запомнить, что такая вылазка г. Сеченова против общества весьма дурно рекомендует серьезность самого этого почтенного ученого.
