Н. Денисов - Огненный крест
Въехали в город, где будто игрушечные, цепляясь за те же непрерывные склоны гор, лепятся жилища бедноты, сколоченные из бросового материала – кусков фанеры, толстого картона, ржавых пластин листового железа. Порой в это великолепие бедности втиснется лачуга попристойней – с основанием из серого кирпича или обломков камней горных пород. Впрочем, нечто похожее видел я уже в бразильском Рио-Гранде и Сантусе, где в мае 88-го разгружался наш сухогруз «Уильям Фостер». В каждом из городов проторчали мы по неделе, успели пофланировать и по блистательным центральным улицам, и по окраинным, живописным такой же бедностью лачуг, похожих на балаганы, что мы сооружали для забав в сибирском детстве.
Ниже уровня этого бедняцкого муравейника, который, догадываюсь, будет одинаково открываться мне повсюду в этой стране, так вот ниже – узкие улочки старого, еще колониального Каракаса. Строились, возводились они с таким, видимо, расчетом, чтоб могли разминуться два встречных конных экипажа. И мы вынужденно петляем на малой скорости. Лавки, домики одно- или двухэтажные, снова лавки, небольшие базарчики. Семнадцатый век!
Запоминается автогрузовичок с мешками и корзинами овощей и фруктов в кузове. Хозяин везет их на продажу. Развезет по лавочкам и – свободен. Там оставит свёклу, там – бананы, там – личосу, там – кукурузу. Продавцы, хозяева лавок – посредники в торговле. Выгодно, тем и тем, то есть крестьянам, вырастившим урожай, и лавочникам.
И еще – не очень приметное здание в старинной части Каракаса. Высокая ограда с редкими «копьями» железных прутьев. Так что все пространство двора хорошо просматривается. А там на флагштоке национальный венесуэльский флаг. Гвардейцы в малиновых беретах. При оружии.
– Это наш Кремль! – без иронии, что явно напрашивается при обозрении резиденции высшей власти, говорит Волков, сбавляя скорость своего «мерса», уже воспрянувшего к открывающейся широкой улице.
– Понятно. Здесь находится президент! Довольно скромное расположение…
Дом Волковых, куда мы добрались, изрядно покружив по большому четырехмиллионому яркому Каракасу – на когда-то бывшем пустыре. Давние новопоселенцы покупали здесь земли, строились не выше двух этажей. Сейчас старые постройки сносят, застраивают более комфортабельными – те, у кого есть деньги. Частное строительство строго контролируется архитектурным управлением города. И каждый жилой коттедж не повторяет в своем облике соседний. Это тоже одно из условий возведения нового частного жилья.
Впрочем, люди здесь поселяются с большой охотой, нежели в других местах, низинных, более жарких и опасных при селевых оползнях. А Каракас простерт, говоря военным языком, на пере сеченной местности, в живописной горной долине, как мне подчеркнуто пояснили, в «тысяче метров над уровнем моря». И потому здесь сносный, не столь жаркий климат, как на побережье.
Дом-коттедж Волковых – на две половины. В одной, с внутренним глухим каменным двором, живет Георгий Григорьевич с супругой Екатериной Иосифовной, другую половину, где я и провёл эту первую гостевую ночь, занимает семья Аннушки, то есть семья сестры жены Волкова. В каменном дворе, выстеленном керамической плиткой, украшенном деревом граната, есть еще зубоврачебный кабинет. Сейчас этот свой докторский кабинет пенсионер Волков сдает в аренду молодому русскому врачу Кириллу Жолткевичу, а раньше сам многие годы вел приём пациентов. На приеме бывала и Великая Княжна Вера Константиновна Романова, «старшая сестра» заграничных российских кадет, приезжавшая из США на кадетские съезды в Венесуэлу.
Да, попал я в гости к русскому кадету и его друзьям-кадетам, потому это слово «кадет» – звучит постоянно, как нечто заветное и священное, в этом белоэмигрантском далеке.
Так вот, поставив «мерседес» в гараж, прошли мы в глухой каменный двор тенистой галереей из высоких кустарников и цветов на мощных стеблях, где своим могуществом поражал воображение императорский посох! Да, тропический цветок, название которого на испанском языке бастон дель эмпередор, и оно, имя, в самом деле звучит по-государственному: чего стоит только один, напоминающий ствол бамбука, стебель и мощная, райских оттенков корона цветка, венчающая его макушку.
Но все эти восторги остались при мне, хозяин, кажется, мало обратил на них внимания, спеша показать гостю, «как творческому человеку», свою редакцию, то есть кабинет в прохладном полуподвале, где главная достопримечательность – пишущая машинка с русским шрифтом! Именно из-под клавиш этой машинки выходят страницы кадетского «Бюллетеня», то есть самиздатовского журнала кадет, что делается небольшим тиражом, но рассылается в почтовых пакетах практически по всему миру.
Именно в нем, в этом заветном самиздатовском журнале, печатном кадетском органе эмигрантов первой белой волны, рассредоточившихся по всему свету, но не растративших своей любви к Родине, к России, прочел я полгода назад, в Тюмени, примечательный девиз: «РАССЕЯНЫ, НО НЕ РАСТОРГНУТЫ».
* * *... А всё начиналось не столь живописно, не так романтично. Не предполагалось и это нечаянное, но посланное Богом, знакомство с зарубежными, достойными русскими людьми, о существовании которых раньше, скажем, в пору зеленой юности – я мог только догадываться. Во взрослые года отдалённые гулы из этого далека доносились, конечно, до сибирских моих пределов, но больше скандальной информацией запретных в СССР, глушимых «радиосвобод». И проникающие из-за кордона эти полночные – из приёмника! – «гулы» были преимущественно о второй и третьей волне эмиграции, где чаще фигурировали нерусские фамилии.
Впрочем, и недавние мои меркантильные, мимоходные общения с «маклаками», то есть с лавочниками, с бывшими советскими, к ним мы, моряки загранплавания, заруливали в надежде приобрести «чего подешевле», давали лишь обрывочные впечатления. Ну побалакаешь в немецком Бремене или голландском Флисингене с хозяином или хозяйкой лавки на родном языке – и то отрада. Да и кто расщедрится, откроет тебе душу в кратких набегах за дешевым, но дефицитным в прошлом Отечестве барахлом-товаром. Радуйся, что осчастливишь потом жену или подрастающую дочку яркой майкой «Адидас» или престижными в Союзе джинсами с нашлёпкой на непонятном, но зато заграничном языке!
Запомнился он, замечательный девиз бывалых мореманов о «пыльном ящике», когда вывалив из ворот иностранного порта, «толпа» уволенных сосредоточенно устремлялась к закордонным базарам, скажем, японской Осаки или индийского Бомбея.
– Ну что, парни, двинули по «пыльным ящикам»! – точно так же, как в прежней стране, вперив взор и в тропические Сингапурские небеса, заключал бывалый. И вёл нашу отчаянную «русскую тройку» в какой-нибудь укромный, известный ему по прошлым визитам торговый закут, доступный не звонкому карману советского моряка.
Помнилось и то, как решительно и бесповоротно пресечены были ироничными улыбками бывалых и те мои первоначальные потуги – «общаться только с культурными ценностями», как потом также скоро забыл об этих порывах, навострясь прицениваться и торговаться, к чему особенно так предрасположены улыбчивые и хитрющие торгаши восточных базаров...
Гляжу в пробуждающуюся улицу. Да, пробежали первые автомобили. Да, прошагали ранние прохожие. Но дом и его обитатели еще, кажется, не пробудились. Это я таращу глаза, перемешав все временные пояса, дни и ночи вчерашними перелетами из московского Шереметьева до ирландского Шеннона, до канадского Ньюфаундленда, до кубинской Гаваны, до робинзонкрузовского острова Гаити... И где всюду, в этих «точках», совершал посадки и взлёты, и где всюду не ведал: что там ожидает впереди?!
Да, повторюсь, начиналось не столь живописно... Хотя как сказать! И припоминается недавнее.
В предновогоднюю ночь 1989–1990-го вышел я из типографии тюменского Дома печати с пачкой газет – из-под офсетной печатной машины! – с только что подписанным мной в «свет» первым «перестроечным» номером шестнадцатиполосной «Тюмени литературной». Хрустел снег. В некрепкой городской темноте вспыхивали фарами поздние автомобили. Сумел добраться до родного микрорайона, где в эйфории свершившегося события, в радости, еще неразделённой с друзьями, рассчитывал найти приятеля и своего зама по газете – Петю Казанцева: полагал, что он явит и тут свои немалые способности, раздобудет в ночном трезво-горбачёвском кошмаре хоть один сорокаградусный «пузырь» – обмыть событие.
Шёл второй час ночи. Петя оказался наготове, то есть обутым одетым, он перелистал страницы нашего детища, ну конечно, «пахнущего типографской краской» (оглушительный репортёрский штамп!), хмыкнул удовлетворенно-радостно и немедленно исчез в ночи. Явился так же скоро, как и по-шпионски тихо уходил во тьму, принёс необходимое, водрузил с глухим, но достойным стуком на стол.
