Филипп Грибанов - Ну ты же мужчина!, или МеЖполовые парадоксы

И действительно, с чего я взял? Придумал, наверное. Но не стал возвращать ее в начало разговора, потому что ту самую фразу в обрамлении кричащего «ващета» я не записал, и мне ничего не оставалось, как перейти к точечным ударам.

— А перед кем ты выполняешь свои обязательства тогда?

— Я выполняю свои обещания перед людьми, которых я хорошо знаю.

Записано. Подписано.

— А перед кем ты не выполняешь своих обещаний?

— Я не выполняю обещаний перед людьми, которых не знаю.

Логично, в общем-то. Запись. Подпись.

Чтобы не кипятить свой мозг, я решил не вторгаться далее в поле сознания человека, которому «все можно» и перешел к «спокойным» темам.

— А какие тебе мужчины нравятся?

— Мне нравятся порядочные мужчины!

Снова записано. Хотелось добавить: «В отношении которых я буду иметь право поступать непорядочно!» Хе-хе. Или Аня имела в виду, что порядочность есть не что иное, как умение прощать и носить на себе тонны неоправданной женской необязательности и хамства? Ответа у меня нет.

— А что для тебя честь?

Уже не первый раз замечал, что этот (в сущности, простой) вопрос приводит людей в абсолютное замешательство. Почему-то они — в особенности девушки — не сразу вспоминают, что «честь» и «честность» — однокоренные слова. Аня не была исключением и что-то бубнила, перемежая мычание постоянными «ну».

— То есть для тебя честь — это многоточие! — пытался я помочь собеседнице.

— Ну, типа того!

— Мне так и записать: «Честь для меня — многоточие»?

— Записывай.

Сказано — сделано.

— А ты замужем?

— Я замужем!

Может быть, и не было смысла записывать такую простую (вариант: пустую), ничего не значащую фразу, но я почему-то был и остаюсь уверенным, что она соврала (чести-то нема). И, возможно, запись эта станет неоспоримым доказательством лжи. Странно получается: когда незамужняя женщина говорит, что у нее есть муж, — это нормально, это воспринимается как вранье в самую последнюю очередь. А вот если женатый мужчина скрывает, что он в браке, — это возмутительно, это предательство, это наглая, неприкрытая ложь. Милые, и в первом, и во втором случае мы имеем дело с лживым поведением! Пусть это разные подтипы вранья, у них разные мотивации, но, тем не менее, это ЛОЖЬ.

— А есть в жизни то, чего ты не достигла?

— Я абсолютно всего достигла! — уверенно отбарабанила Аня.

Еще бы! Я охотно ей верю, ведь она в процессе разговора ввернула еще и такой оборот: «Мне не привыкать подписывать, секретари столько бумаг приносят». Не могу похвастаться, что записал его, поэтому привожу не дословно. Все у Ани есть, жизнь удалась, вот только остается неясным, как обстановка этого горе-клуба могла импонировать внутренней сущности преуспевающей особы.

— То есть тебе всего хватает? — продолжил интересоваться я.

— Мне всего хватает!

Записано. Подпись поставлена. И только я начал муссировать в голове очередной вопрос, моя собеседница налилась кровью и выпалила в дерзком тоне: «Ты заколебал меня, может, хватит? И ваще, нам пора!» Хотел я было проблеять, что это же ты, Анечка, разрешила мне записывать, что мне просто казалось, что ты знаешь цену своим словам… Но все мои потуги вымолвить что-либо были резко, в брутальной форме, пресечены Аниным «скорым копошением».

Из-за громкой музыки (все про тот же ветер, и по пятнадцатому разу) я не мог слышать, что делалось на другом конце стола, но выглядело это более чем занимательно.

Кирилл со стороны был похож на жонглера, ловко кидающего в воздух слова. И почему-то во мне бродит уверенность, что он закидал собеседниц ими, ведь у одной из них, когда я поймал ее взгляд, в глазах читалось явное желание размозжить Кириллу башку. Моя Анечка-лебедушка уплыла, я скучал, и мне ничего не мешало встать, подойти к обозлившейся мадам и попытаться разрядить обстановку (может быть, мы действительно перегнули палку). Попытка узнать ее имя, как обычно бывает, закончилась абсолютнейшим «никаком», после чего я прокричал, что мы не хотели никого обидеть, просто…

— Валите отсюда! Чего вам надо! Может, хватит грузить?!

После данного тройного тулупа девочка делает следующее па: скрещивает руки и поднимает их на уровень лица. Первый раз в жизни я чувствовал себя нечистой силой, от которой, закрываясь крестом, голосили: «Сгинь, сатана!» Интересные, надо сказать, ощущения.

Мы ретировались, унося в кармане очередной фугас, сделанный тем, против кого он будет направлен. Зачем же, Аня, вы себя сознательно подрываете? Скажите простейшее: «Я сморозила глупость!» — и незамедлительно я искромсал бы, сжег бы все, что записал. Но вы пошли по более сложному пути — вам хотелось доказать, что правы вы, и для этого готовы были использовать любые приемы и уловки, не думая, насколько нелепыми и бездейственными они выглядят со стороны. А когда почувствовали, что все идет куда-то не в ту сторону и против вас, вам стало неуютно, и осознание собственной неправоты подтолкнуло к единственно «верному» решению — агрессивно оставить меня.

Хорошо хоть не послала в неприличное место.

Спасибо вам, Анна. До встречи.

Филя очень точно дает характеристику наблюдаемым процессам. Подхватываю. На моем конце стола именно «делалось». Все, что мне явила собеседница, целиком и полностью лежало в сфере страдательного залога. Я спрашивал — мне отвечалось, я шутил — мне кивалось, я делал паузу — мне в ответ тягостно молчалось и упиралось взглядом в стол. Она бы и рада была встать да уйти, но вот досада, ей что-то не уходилось. Она вся погрузилась с головой в страдательный залог и там страдала в напряженной позе, изнывая от моего навязчивого общества. До сих пор не могу забыть: девушка на протяжении всей, с позволения сказать, беседы зачем-то держала в руках матерчатую салфетку, натянув ее наподобие транспаранта, что явно символизировало желание отгородиться. Но мы же, черт побери, не на Военно-Морском флоте, чтобы сигналить флажками! Не хочешь общаться — скажи об этом ртом, и я уйду ногами. Единственное, что мне запомнилось из нашего кособокого диалога, так это просьба «не грузить».

Это самое заветное «не грузи» преследует нас с Филей почти везде, где мы пытаемся говорить, общаться, осуществлять полноценный акт коммуникации с обратной связью, а не нести бульварную бессмыслицу ни о чем. Как только мы начинаем фразу, содержащую более одного неизвестного или, не дай бог, научного слова, нас незамедлительно посвящают в грузчики. На нас искренне обижаются за незнакомые слова, представьте себе! Как будто мы произносим их со злым умыслом. Как будто мы обкладываем человека иностранными ругательствами, а он подозревает неладное, но доподлинно знать не может и потому нервничает. Но это не показуха, девочки! Мы так устроены, таков объем нашего словарного ресурса. Нет нашей вины в том, что в языке существуют определенные слова, равно как и нет ее в том, что лично вы этих слов не ведаете. Почему не спросить значение новой для вас лексемы? Мы с радостью и без подтруниваний дадим перевод; вы чего-то не знаете, мы чего-то не знаем — обычное дело… А обижаясь, вы признаете: да, я дура, да я не в силах это изменить, и поэтому не забывайте делать скидку яа оный печальный факт, когда со мной общаетесь.

«Видишь ли, — ступаю на опасную тропу я, беседуя с очередным светочем. — В данном случае схоластический, лишенный синергетики подход существенным образом ограничивает…» — и тут на меня приземляется усыпанное шипами бревно: «Так! Я же просила не умничать! Я же просила без всех этих наворотов!» (Комарова, привет!) Что ж, надо было знать, куда прусь. Не повторяйте моих промахов, мужчины. Не суйтесь на заряженную капканами, а потому безнадежно заросшую мхом, тропу. Будьте с ними проще. «Без всех этих слов».

Спасение моей несостоявшейся подруге пришло со стороны ее соседки по столу справа, которая вдруг вскочила, как подпружиненный чертик из шкатулки, и, перекрывая музыку, заорала на нас.

Мы с Филиппом удалились в минорных раздумьях. В такие моменты я ничего не могу с собой поделать. Я как на ладони вижу наш народ и его историю. Таких, как эта «закапсулированная» в страдательный залог женщина, много. Очень много. Мы живем среди тысяч и десятков тысяч аналогичных персонажей, пораженных проказой затравленности. И они ничего не хотят с собой делать. В час испытаний, в час исторической альтернативы такие бессловесные тени превращаются в ту самую инертную массу, что позволяет над собой измываться, что позволяет грубо втискивать себя в стойло, и отголоски этой рецессивной, задавленной психологии до сих пор живы в нас. Выйдите на улицу. Обратитесь к одному, второму, двадцатому с самым простым вопросом или предложением. Поспрашивайте соотечественников, как их зовут, — рискните. Вы обязательно столкнетесь с величайшим проявлением невежества — необоснованным страхом или, как обратной стороной его, необоснованной агрессией. Рабы здесь, сейчас, они среди нас, они никуда не исчезали. Нам просто исключительно повезло, что мы живем в относительно мирные дни, когда форма проявления этой психологии не трагична. В спокойные времена эти люди скажут, что их зовут «никак», а в лихолетье будут беззвучно плакать за колючей проволокой, жалея себя и рассматривая свои запястья, на которых грубо наколоты лагерные номера. А что иное может произойти с растоптавшими свою индивидуальность? Но об именах чуть позже. Вся мерзость ситуации в том, что ничего не изменилось. История (я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не сказать — судьба) нашего народа читается в неистребимых повседневных пустяках. Русских людей по-прежнему необычайно просто перевести в страдательный залог. И я недоумеваю: неужели мы хотим слишком многого? Неужели для того, чтобы жить среди личностей, готовых открыто пожать руку и улыбнуться или корректно сказать о своем нежелании общаться — неужели для этого надо жить в другой стране? Я, сам того не желая, подбираюсь к чудовищной мысли, что Сталин был в чем-то прав. Если люди позволяли называть себя «врагами народа», если они позволяли уничтожать себя и отмалчивались, когда творилось зло, значит, они действительно враги всего человеческого — только пассивные.