Евгений Богат - Семейная реликвия

— Обращался: Ваше Величество?

Мой собеседник не ответил шуткой на шутку, задумался, ушел, видимо, в воспоминания, потом стал подробно рассказывать о королях: рабочих-виртуозах, которые делали вещи не менее удивительные, чем то, что удавалось лесковскому Левше.

Наверное, странно, но рассказы его об этой исчезнувшей с великолепным развитием науки и техники породе людей, чьи личности отпечатывались в тончайших вещах, напоминали мне мемуары старых мхатовцев о великих актерах довоенной поры: Качалове, Москвине, Леонидове… Та же магия мастерства, и то же самозабвение в работе.

В юности Данилов читал запоем «Одиссею», «Илиаду» Гомера, «Божественную комедию» Данте, любил Эдгара По, потом стал читать меньше, может быть, из-за физической усталости, работа токаря тяжелая; он читал капитальные вещи реже, но с разбором, увесисто, для души. Последнее, что навсегда запало: «Мастер и Маргарита» Булгакова. Но вот странно: мастеру полюбился особенно не Мастер, а Воланд, черт. Сам Данилов объясняет это шутливо: «Он — современный, сегодняшний». В этой симпатии к Воланду ощутима некая потаенная строптивость, видимо, появившаяся с возрастом. В молодости ему понравился бы больше Мастер.

И мы возвращаемся в его молодость.

— Посвящение в короли было событием, меня посвятили, удостоили восьмого разряда перед самой войной, потом пехота, тяжелые ранения, обмороженные дыхательные пути, потом госпиталь и костыли, вернулся домой, и вот посчастливилось неслыханно: инструменты, я упаковал их в ящик, сохранились. С ними и начал я новую жизнь уже в Москве, жизнь хорошую, но уже не королевскую.

— Почему не королевскую?

— Нет, нет! — отверг он возможную мысль о возможной жалобе. — Я жил хорошо, работал всласть и на отсутствие почета и уважения тоже пожаловаться не могу, руководил Московским советом новаторов… Но рабочих королей не стало в самой жизни, как и не стало восьмого разряда, теперь шестой — потолок. А получить его — не велика хитрость…

— Вероятно, — говорю ему, — в век НТР короли не нужны.

— Что ж, — соглашается, — НТР: дело исторически важное и неизбежное, но вот я на пенсии, а нет-нет, да обратится ко мне руководство завода: помоги решить. Не все могут машины.

И вдруг задал мне неожиданный вопрос:

— У вас, у писателей, тоже упал авторитет мастерства?

— Ну… — ответил я неопределенно.

— У нас, токарей, упал. А тут в чем основная опасность? Мастерство утрачивает заманчивость для молодежи. Нужны и сейчас, — заключает, — вершины.

— Вершины?

— Да, да, вершины. Уравнивать опасно. Жизнь делается серой.

Эти скупые соображения старого токаря-лекальщика оживили в моей памяти несколько экзотических читательских писем о том, что и социалистическому обществу нужна аристократия, не социально-имущественная, несовместимая с нашим образом жизни, а иная, духовно-нравственная. Письма эти не вызывали у меня сочувствия: отпугивало, видимо, само понятие — аристократия, даже и духовная, в этом чудилось некое неоницшианство, деление на «высших» и «низших».

Но вот Данилов развивает свою мысль об аристократии мастерства.

— Нужны люди, задающие тон… — Он не отрывается от волнующей его темы: мастерства чести. — Раньше тон задавали у нас токари-короли. Машина, самая архисовершенная, тона задавать не может. — И с неожиданной тоской: — Я в молодости мечтал учиться у королей, а у меня сегодня никто не хочет учиться… До войны короли зарабатывали в двадцать раз больше молодых рабочих. Я вас не обманываю, в двадцать раз. Король-инструментальщик получал три с половиной тысячи, а молодой 150–200 рублей. Сейчас материальные стимулы почти уравняли, а духовно-нравственные… Директор к королю, даже если остался подобный чудак-монарх в рабочей династии, сегодня не ходит. Откуда же возьмется стремление ввысь у молодого, а без этого стремления нет и чести. Честь — это восхождение. Восхождение в работе…

— Ну нельзя же искусственно реставрировать монархию в вашем токарном деле, — чересчур, пожалуй, резонно замечаю я.

— Реставрировать ничего не надо, — отвечает он, — и заповедник для королей-инструментальщиков на покое создавать не обязательно. Но надо… надо… — ему видимо, хочется точнее выразить мысль, — надо уметь видеть… уметь видеть.

Он досадливо поморщился, как человек, которому не удалось, не сумелось высказать нечто самое существенное. Но мне показалось, что я его понял.

Важно, чтобы в людях чести (т. е., по его терминологии, в токарях-королях) видели именно людей чести, а не некие эксцентрические фигуры, архаических чудаков. От умения видеть, а стало быть, и от умения ценить, а стало быть, и от умения создавать атмосферу доброжелательства, понимания, а может быть, и восхищения зависит будущность этой «исчезающей породы».

Люди чести — непременно хорошие работники, но именно потому, что они люди чести, у них чувство собственного достоинства неотрывно от повышенной восприимчивости к обидам и несправедливостям, что делает их в худшем варианте «конфликтными личностями», а в лучшем — куда менее покладистыми и покорными, чем работники менее хорошие. И дело чести руководителей уметь увидеть (именно это!) и не унизить, нет, а возвысить себя умалением перед мастерством и талантом, как не унижали, а возвышали себя довоенные директора заводов, не вызывая в кабинет королей, а идя к ним на их рабочие места.

В сущности, мысль не новая. Ее не удалось выразить лаконично и точно Данилову (может быть, постеснялся, что отнесут к его судьбе), а лет 150 назад Денис Давыдов сумел ее высказать с максимальной отчетливостью: «Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности — это верх бессмыслия. Таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгонят отовсюду способных людей, которые, убитые бессмысленными требованиями, не будут иметь возможности развиться для самостоятельного действия…»

И Данилов рассказал мне историю из жизни, помогающую лучше понять и оценить это соображение одного из замечательных русских людей, — историю, где понимание таланта соседствует с честью.

Токарь-инструментальщик Московского завода торгового машиностроения Валентин Георгиевич Моисеев узнал самым нечаянным образом, что хирургов, делающих уникальные операции на сердце, не удовлетворяют полностью современные инструменты. Он захотел сам удостовериться в этом… Доктору Медицинских наук, хирургу Арнольду Николаевичу Кайдашу его любознательность не показалась странной. Моисеев начал наблюдать работу хирургов во время операции на сердце. В белом халате он, наверное, и сам похож был на хирурга. Посмотрел и удостоверился: врачи растрачивают сегодня бесценные секунды и нервы из-за мельчайших, но существенных непродуманностей в инструментарии. Делавший до этого всю жизнь инструменты, весьма далекие от хирургии, Моисеев рискнул: работал вечерами, ночами, это стало для него вопросом чести, чести мастера, помышляющего, как почти все настоящие мастера, о почти невозможном. И он это, почти невозможное, осилил: создал для Института имени Вишневского инструменты, настолько послушные руке, что о их существовании хирурги забывают, как, наверное, пианист, играя на отличном рояле, забывает о музыкальном инструменте, живя не в нем, а в самой музыке.

«На все времена нужны вершины».

И есть фигура на все времена, потому что она вобрала в себя, перемешав реальность и фантазию, трезвое понимание и идеализацию, лучшие черты чести и достоинства.

Это — фигура рыцаря.

Рыцари поклонялись дамам. Рыцари воспевали любовь. Рыцари ставили честь выше любви.

Но рыцарями в двадцатом веке называли и лучших людей нашей революции, тех, кто в ночь перед казнью отказывался писать о помиловании.

Когда-то, в века рыцарские, романтических рыцарей из народа не видели, они были заслонены высшими сословиями. Почти не видели их и у нас в России в высокую эпоху декабристов. Их не видели, пока в рассохлых сапогах не вошли в историю разночинцы, а потом и рабочие, «четвертое сословие».

Рабочий-народоволец Иван Манучаров, узнав после суда в тюрьме, что казнь заменена ему десятилетней каторгой, был возмущен, он объявил, что ничем не заслужил этой милости и ее отвергает. Он, думаю, удивился бы, если б его назвали рыцарем, но он им был — по пониманию чести.

Именно это — понимание или непонимание чести — делит людей и сегодня на любящих честь больше жизни и любящих жизнь больше чести. На сострадающих и бессердечных. На порядочных и непорядочных. На мастеров и поденщиков. Или, выражаясь языком не заземленным, на рыцарей и не рыцарей.

Герои «дискуссионные» и «недискуссионные»