Николай Егоров - Каменный Пояс, 1982
— Меня носильщиком пригласишь? — умно, как показалось самому, польстил Костик. Гарькавый горько усмехнулся, и Костик ощутил на щечках горячую краску стыда.
Будущая «кинозвезда» с укором поглядывает на вершину скалы, где затаились Костик и Гарькавый. Через телеобъектив хорошо различима сотрясающая козу дрожь. Очевидно, косолапый бродит совсем рядом…
«И чего на нас косит, больше некуда? Любовалась бы пейзажами…» — размышляет Костик, устраиваясь поудобнее. Сейчас он почти и не сомневается в успехе комичной поначалу затеи.
Однако жевать козу зверюга не спешит. Третий час та впустую тратит нервы: все трясется и трясется. Не надоело ей, что ли?
Вынужденный держать «Конвас» наготове, Илькин давно уже проклял неудобство необорудованной позиции. Опорный столик для кинокамеры и полешки под сиденье— пустяк, на пять минут работы. Погорячились!
Стыдно сказать, но библейский зад Костика, словно та принцесса, сразу ощущает каждую выбоину и песчинку. Он сейчас люто завидует Гарькавому. Тот прихватил с собой телогрейку (что и Костику советовал!) и, хмыкнув на гордый отказ Костика, вольготно разлегся на ней. Хотя бы для приличия предложил еще раз…
— Олег, может она его того… не соблазняет? Заставь ее поблеять… Пожалобней…
— Хм, голова… Козленок я, по-твоему?
— Для искусства, Олег… — Костик замялся, чуть не сболтнув, что было на уме: сапожком ее, сапожком, как Гриню… — Любым способом, Олег…
Едва Гарькавый скрылся, Илькин юркнул на его телогрейку.
Отчего-то Гарькавый не идет прямо, а осторожно крадется через траву к козе. Однако коза, мыслей его не ведая, сама радостно рвется к нему с привязи. Последние метры Гарькавый хищно бежит ей наперерез и с маху пинает в вымя… Со вкусом пинает — неприглядная картинка…
Костик, разумеется, зажмурился, но внимательно считает повторяющееся бессильное «ме-е-е…»
«Потерпит… Подружек тысячами на бифштексы растим», — хладнокровно утешает себя Костик. Гарькавого ему все одно не исправить, зато фильм о природе посеет в черствых заграничных душах добрые ростки… Наконец, не выдержав, Костик, кричит:
— Не смей! Хватит! Хватит!
У карабкающегося назад Гарькавого остекленевшие жуткие глаза. Руку Костик хоть и подал, но в глаза не смотрит. Понимай, мол, Олежек, как хочешь… Может, и презираю…
«Ласка» не помогла. Ждут шестой, седьмой час, но бурый «к столу» не спешит.
Ждут и наблюдают, как купол неба просел под слоистыми обложными облаками. Вскоре последние соломенно-золотистые лучи, как от гигантской фары, шарят в щели между горами и плотной крышкой облаков.
— Тю-тю свету…
Гарькавый нехотя согласился.
— Лады. Завтра тогда…
Искупая грех перед героиней, Костик сам ведет ее домой. Вернее, наоборот: коза резво скачет вперед, а Илькин едва волочит за ней ноги. Дождь окончательно испортил настроение: первая капля — и сразу за шиворот.
Зато Гарькавый, ликуя, тянет руки к небу и ловит ртом холодные обильные струи. Его помолодевшее лицо, сутулые обычно, а сейчас словно и распрямившиеся плечи ужасно Костика раздражают.
— Потерянному дню радуешься?
Гарькавый ухватил Костика за талию и, будто мячик, легко крутнул ввысь.
— Глуп лопоухий! Ура! Глуп лопоухий! — слышит Костик захлебывающийся радостью голос.
И все-таки пришел зверь за козой. Подкрался ночью, когда отчужденно нахохлившиеся друг против друга люди в промокшей палатке порознь гадали каждый об одном и том же: не перейдет ли студеный дождь сразу в снег? Лапой смахнул козе голову.
— Назад! — бешено крикнул Гарькавый Илькину. Сдуру Костик пополз через застегнутый полог наружу.
Опрокинутый Костиком керосиновый светильник поджег спальный мешок. Бестолково-старательно, словно ловя кузнечика, Гриня захлопал квадратными ладонями по пламени.
В упор на жуткий рык Гарькавый выстрелил. Еще и еще. Рык перерос в рев, — перепонки рвет! — потом сквозь дробь дождя отчетливо затрещали сучья, и уже издалека рев вернулся эхом-угрозой.
— Фонарик, Костя, — тихо попросил Гарькавый.
Костик услышал, как лязгают собственные зубы.
Ощупью отыскал его руку и отпрянул, будто невзначай коснулся в темноте покойника: пальцы у Гарькавого скрючились в ледяной гладковатый кулак.
— Съемочки, маму их… Заикой можно остаться, — смущенно пробормотал Гарькавый. Не слыша в ответ сочувствия, спросил скорее растерянно, чем с вызовом:
— Перепугались, так, что иль, суслики?
— Подранох на нас, — угрюмо отозвался Гриня. — Не по-сибирски оно… X самой зиме… Люди белховать придут, а мы им шатуна оставили…
— На ружье! Выйди! Добей его! Раз такой совестливый.
— Ну вот, снова и ругань. Нельзя, друзья, нам сейчас ссориться, — с пылом заключил Костик. Он уже пришел в себя и понимает, что из его уст опасения за раненого медведя истолкуются как малодушие.
— Никуда он от нас не увильнет — снимем все равно! Этого не удалось, у избы, значит, подкараулим.
Ох и трудно Костику нахлынувшую болтливость сдержать. Ох и хочется добавить ему что-нибудь еще, например, про риск в искусстве…
Но поверженный Гриня и так уж тяжело сопит. А кроме того, флегматичная совесть Костика отчего-то сейчас шевельнулась. Вроде и волноваться особо не о чем, без сучка и задоринки еще ни одна серьезная съемка не обходилась. Как там в песне: «…нужна победа, мы за ценой не постоим!» Но смутное чувство вины перед Прохоровым, пожалуй, и Гарькавым тоже, с самого начала съемок мешает хуже колючки в сапоге.
«Рисковать рискую с ними на равных. Голодаем вместе. Заплатить им? Заплачу! Слишком я интеллигентно воспитан, чтобы общаться с этим быдлом», — упрекнул себя Костик, так и не позволив себе докопаться до истинных причин, что подтолкнули его на съемку медведя.
Брезент вокруг дыр от выстрела отрывается целыми лоскутами. Опасаясь выходить, Костик посветил фонариком через проем дыры. Пересчитав стеклянные нити дождя, луч уперся в голову со слипшейся шерстью.
Уцелевший внимательный глаз — единственное, что напоминает Тоню в мокнущих под дождем останках.
«И чего она косит?» — раздраженно подумал Костик, спешно закладывая дырявую стенку палатки рюкзаками.
После гибели козы Гриню будто подменили. На протянутую Гарькавым пачку папирос бывший послушный раб уставился, словно и не понимая, что от него требуется.
— Однахо в последний раз, Олех Палч, — пробасил с растяжкой.
К удивлению Костика, Гарькавый не вспылил, более того — пошутил добродушно.
— Ладненько, косолапый. Глядишь, этак и курить брошу по твоей милости…
С Костиком рабочий и вовсе осмелел до неприличия. Демонстративно запнулся на первом же привале о кофр с кинокамерой. Костик, естественно, перевесил кофр на сук поодаль стоящей ели, но Гриня вынырнул с хворостом именно из-за этой ели и, как бы нечаянно, саданул кофр плечом. Сук угрожающе заскрипел, Костик резво вскочил, однако у Грини на лице снова затускнела туповатая невинность. Отчитать его Костик постеснялся и окончательно сконфузился, ощущая на себе пристальное внимание Гарькавого.
Два последних дня до избы Гриня преследовал Костика шаг в шаг и замогильно вещал из-за спины:
— Слышь ты? Утоплю я твою хромыхалку. Усни попробуй, утоплю ее и тебя, наверное, утоплю…
В искренность угрозы Костику не верилось, по однообразный юмор изрядно действовал ему на нервы.
Честно говоря, Костик и сам с великим удовольствием забыл бы тяжелый кофр на привале, так сильно мучила его поначалу безобидная, а сейчас перехватывающая дыхание боль в пояснице.
Наглела боль с каждым шагом. Даже столь долгожданная изба на противоположном берегу речки не обрадовала Костика. Согнутый болью в крючок, он застыл на валуне, не в силах перепрыгнуть на следующий. Гриня сдернул с Костика кофр, так согнутого крючком и взвалил на плечо.
— До избы, Гринечка… — выдавил из себя Костик, уткнувшись лицом, словно в отцовскую, жилистую, пахнущую потом шею.
— Будя Ваньку-то валять, — с напускной грубоватостью прикрикнул Гарькавый, выплескивая воду из колпака дождевика.
Костик поморщился, все же сам без посторонней помощи, каблуками о край нар, вытянул ноги из сапог.
— Подгадил, мужички, я вам… Вы уж меня извините… Если и в самом деле радикулит, читал в «Здоровье», подолгу валяются…
— Букварь тебе читать! — огрызнулся Гарькавый.
— На скале меня, Олежек…
— Вот и говорю, — дофасонил… И почему я такой невезучий на житуху? Раз помаячило… Эх! — скрипнул зубами Гарькавый.
Сумрачные озлобленные рабочие яростно лечили Илькина до самого вечера. Едва Гриня убрал с поясницы остывший камень, Гарькавый намочил водкой грубошерстную портянку и принялся сдирать кожу с гладенькой пояснички.
