Татьяна Москвина - Страус – птица русская (сборник)
Я ведь была на первом и единственном концерте Ива Монтана в Москве, когда он выходил в коричневой рубашке, коричневых штанах, приплясывал, это было изумительно! Вот, короче говоря, поехала моя история с пением, меня потом пригласили в Театр музыки и поэзии Елены Камбуровой, и вот уже третий год я там пою, недавно весной был концерт…
– И выстроилась недурная карьера…
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Карьерой это трудно назвать. Понимаете, что такое мамаши семьи? Трое детей. Три раза в день только накормить, а у меня первая книжка вышла, когда мне было пятьдесят! Карьере-то моей вообще всего двадцать лет… Работать, писать – только по ночам можно, какие там песни. У нас было пианино, и все дети учились музыке, но как только за пианино садилась мамаша – все немедленно выходили из комнаты вон. Я что-то там подвывала только на днях рождения. Знаете, это судьба очень многих домашних музыкантов. Если человек играет на гармошке или там, не дай боже, на балалайке, то, как только он садится, домашние сразу – ой, папаня опять завел… А какова судьба вокалиста в доме? Как он пасть разинет, сверху-снизу начинают стучать по батареям, кто ж это выдержит! Когда я была домашней хозяйкой, мне было не до пения. Хотя в юности, когда я училась в университете, я занималась вокалом и даже готовила партию няни в «Евгении Онегине» (поёт густым альтом): «Привычка свыше нам дана, замена счастию она…» Как сказала одна моя знакомая: «Люся, ты наша надежда», ну, потому, что ей пятьдесят, и она смотрит на меня и думает: о! ничто не потеряно!
– Да, Людмила Стефановна, поселяются, глядя на вас, такие настроения в женском народе…
Что такое мамаша семьи и попытки музицировать в этом положении, я знаю очень даже хорошо, и радостный крик пятидесятилетней подруги: «Ты наша надежда!» – мне понятен. Да, семья отнимает множество сил, высасывает жизнь, душит, пригибает к земле… Но вот что поразительно: силы убывают-убывают… а потом прибывают-прибывают, как из-под земли вода!
То есть трудовая чистая жизнь сначала берет-забирает – а потом возвращает. Что, если бы Петрушевская миновала семейную станцию и понеслась на всех парах самоутверждаться? Да истаскалась бы, испортилась, извратила пути свои, как говорится. И столько примеров тому. А получилось на самом деле хорошо и здорово.
И вот выходит маленькая женщина (в прошлом году отметившая семидесятилетие) в больших шляпах, необыкновенная, очаровательная, – и ничто не потеряно, поёт! Всё поёт, даже рок-н-ролл (обожает Майка Науменко). Душа ее мудрая, взрослая – но не старая, не сдавшаяся, не подернутая пеплом разочарования. Нет, она – очарована, навек!
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Есть у меня еще мечта возродить шляпы, чтобы женщины носили шляпы не на улице по случаю зимы или сильного солнца, а всегда.
– А что такое шляпа для женщины?
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Шляпа для женщины – это поэзия! (Читает «Незнакомку» Блока.) «По вечерам над ресторанами… и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука…» Пусть рука и не совсем узкая… И еще мне очень хочется, чтобы женщины носили митенки, это перчаточки без пальцев, которые в советское время надевали только кондукторши, обрезая так перчатки, чтоб деньги считать… Вообще шляпа для советского человека – это оскорбление, это прозвище: «ну, ты, шляпа». Это была ненависть к интеллигенции, которой нельзя было без шляпы появляться, потому что шляпу перед дамой надо было снимать. Для советского человека шляпа и перчатки – это повод быть посмешищем, вот то, чего так не хочет наш друг Жванецкий, будучи подлинным советским человеком… Нет, я никого не хочу обижать, мы все советские люди, что же делать. Как говорит моя подруга, «я, как бывший советский человек, денег на ветер не бросаю». И мне бы ужасно хотелось, чтоб к этим перчаткам-митенкам не относились как к обстриженным гольфам, чтобы не было советского отношения к шляпам…
– А вот если бы ваше кабаре полностью осуществилось в реальности, как бы оно выглядело?
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Мне бы хотелось, чтобы обязательно были столики и на столиках – какие-то немудреные вещи, потому что люди всё-таки после работы приходят и они немножко голодные. И чтобы люди чувствовали себя хорошо и улыбались до ушей. Настоящее хорошее кабаре надо делать на высшем уровне, вот как в «Фоли Бержер» или «Мулен Руж», там все поставлено, все отточено. А если это кабаре одного автора, то это может быть не особенно притязательно, даже простенько. Одна моя подруга сказала после моего концерта: я отдохнула. То есть человек успокаивается, отходит от своей замордованности, от кучи проблем, ему становится легче немножко. У меня ведь звучат мелодии хорошие, бессмертные, в тех странах, откуда они взяты, они входят в список двадцати вечных. И я стараюсь писать не переводы, а оригинальные тексты песен. А это трудно сделать, потому что песня должна быть простой, сразу доходить до слушателя, и в то же время хочется, чтобы она полностью передавала дух оригинала. И потом надо нести людям утешение в том смысле, что вышел всё-таки человек довольно приличного возраста, но – шляпка, митенки, и платье в пол, и каблучки, и хорошие перстни, в меру так накрашена, и не так страшно… Ведь жизнь идет, и люди дико боятся возраста. А что такое объект смеха? Это старуха, старушка, бабулька. Вспомните двух этих бешеных бабок, которые в чудовищном виде существуют по телевизору. Это не только объект смеха, но и объект снисхождения, с которым можно почувствовать себя гораздо выше. Возвыситься над этой старушкой – проще простого. Пусть я ничто, но в сравнении с бабулькой – ха, куда прешь, старая, на кладбище?
Да, это важный момент – бесчеловечное отношение к женской старости. Два варианта – либо бабка божий одуванчик, либо карга, Баба-яга, старая ведьма. Что-то некрасивое, неопрятное, жуткое, противное, в лучшем случае – комичное. Женщина не человек, а уж старая женщина – не человек вдесятеро. А Петрушевская показывает отважно и красиво – нет, человек! Человек! Мыслящий, чувствующий, страдающий, любящий человек. Да и с внешней стороны – премило выглядит. Шляпы, митенки, перстни, туфельки, шарфы – это оружие в борьбе за артистичную и, главное, человечную старость. И не надо этому прекрасному человеку никакой любви от очумевших обезьян – ее, Людмилу Петрушевскую, Бог любит. И публика.
В публике, когда она действительно понимает и ценит талант, тоже появляется что-то божественное. Какой-то сок чистой любви. Фаворский свет. Пусть на мгновения, пусть. Но бывает!
– А как возникают песенки?
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да не уследишь, как они возникают. Что-то западет в душу, какая-то мелодия, и начинаю работать. А вообще главное для человека, который поет, – это выработать свой стиль, свой способ произнесения музыкального текста. Заметьте, великие шансонье не допускают выражения лица, не допускают модуляций голоса, не хлопочут лицом и голосом, как будто ничего не выражают, равномерно-равноценно все моменты текста выдают – а ты сидишь и трепещешь. Это загадка!
– Действительно, отсутствие жирного раскрашивания, этого дурного «театра песни» – признак высокой культуры пения, когда к этому привыкаешь, то любой маленький сдвиг в интонации производит впечатление… Кстати, на вашем концерте я слышала одну песню, где вы – автор и слов, и музыки. Пока что одна?
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Я это долго скрывала, выдавала за польскую песню. Да, я пишу сама и мелодии, но мне ужасно не хочется быть этим… бардом. Не люблю этого дела совершенно. Я же была «девушка с гитарой» в юности, и ни один праздник не обходился без того, чтобы меня не вытаскивали, иногда я пела целыми ночами у костра, когда мы ездили на целину… И мне в конце концов это просто обрыдло. Выросла на этом и оставила – ну, бывает так. Бывает, что то, чему много сил отдаешь в детстве и юности, потом тебе начинает мешать… Кстати сказать, я вот тут еще одну песню пою на мотив, который нам известен как «Утомленное солнце». Когда мы с Юрой Норштейном делали «Сказку сказок», я ему сказала, что война без этой песни не война, она мне так надоела за войну, изо всех окон неслась. Видимо, для многих это была единственная пластинка, которую выпустили огромным тиражом для утешения людей. Война, голод – а тут солнце, море, «без тоски и печали»… Я стала искать и нашла, что это песня польская, «Последнее воскресенье», написана в 1937 году и ничего общего не имеет с утомленным солнцем. Там человек угрожает самоубийством любимой женщине и говорит: я прошу последнего воскресенья, а дальше ты иди своей дорогой, а я пойду своей. Конечно, я перевела иначе, потому что у меня женский голос, а это последнее дело, если женщина угрожает самоубийством. У меня она говорит: мне тебя надо увидеть в последний раз, чтобы сказать тебе, что ты самый добрый человек на свете, самый лучший на свете человек… и вот так получилось из-за «Сказки сказок», что я невольно стала причиной того, что «Утомленное солнце» вошло в заглавие фильмов, и вошло без вины, потому что в то время, которое описывается в этих фильмах, еще этой песни не было, она чуток позже возникла…
