Эрнест Хемингуэй - Очерки, статьи

— Фрэнку пришлось срочно вернуться в Алькалу, — сказал летчик. — А мы тут затеяли игру. Но нам тоже надо вернуться до рассвета.

— Не желаю играть в кости, — сказал Плешак. — Желаю пить шампанское из стаканов с окурками.

— Я сейчас вымою, — сказал Эл.

— Здоровье товарища эрзац Санта-Клауса! — сказал Плешак. — За дедушку Клауса.

— Будет вам, — сказал Эл. Он собрал стаканы и понес в ванную.

— Он что, танкист? — спросил один из летчиков.

— Да. Он здесь с самого начала.

— Говорят, от танков сейчас никакого проку.

— Вы уже ему об этом говорили, — сказал я. — Не довольно ли? Он весь день был в деле.

— А мы нет? Но я серьезно спрашиваю, от них правда нет проку?

— Немного, но от него-то прок есть.

— Я не сомневаюсь. Он, по всему видно, хороший парень. Сколько они получают?

— Получали по десять песет в день, — сказал я. — Теперь он на лейтенантском окладе.

— Испанского лейтенанта?

— Да.

— Вот чудак. Или он здесь из-за своих убеждений?

— Да, из-за убеждений.

— Тогда понятно, — сказал он. — Эй, Плешак, должно быть, не сладко выбрасываться на такой скорости, да еще с оторванным хвостом?

— Да, не сладко, — сказал Плешак.

— И как ты себя чувствовал?

— Я все время думал, товарищ.

— А сколько выбросилось с «юнкерса»?

— Четверо, — сказал Плешак. — А всего их там было шесть человек. Пилота я подстрелил наверняка, я заметил, когда он прекратил огонь. У них бывает еще второй пилот, он же и пушкарь, но того я, наверно, тоже прикончил. Не иначе, а то бы он продолжал стрелять. А может быть, он задохнулся. Во всяком случае, вывалились четверо. Хотите, я все подробно расскажу? Это у меня хорошо получается.

Он сидел на кровати с большим стаканом шампанского в руке, и его розовая лысина и розовое лицо лоснились от пота.

— Почему никто за меня не выпьет? — спросил Плешак. — Я хочу, чтобы все товарищи выпили за меня, а потом я опишу эту сцену во всей ее красоте и ужасе.

Все мы выпили.

— На чем я остановился? — спросил Плешак.

— На том, как ты вышел из отеля «Мак-Алистер», — сказал один из летчиков. — Во всей твоей красоте и ужасе. Не ломайся ты, Плешак. Как это ни странно, мы хотим тебя послушать.

— Я расскажу, — пообещал Плешак, — но прежде надо еще выпить шампанского. — Он допил свой стакан, когда пили за него.

— Этак он, пожалуй, уснет, — сказал другой летчик. — Не наливай ему больше полстакана.

Плешак проглотил и полстакана.

— Я расскажу, — сказал он, — только налейте еще.

— Слушай, Плешак, говори толком все как было. У тебя несколько дней не будет машины, а нам завтра летать, нам не только интересно, но и нужно знать, как все было.

— Я подал рапорт, — сказал Плешак. — Можете почитать на аэродроме. Там есть копия.

— Не ломайся, Плешак. Рассказывай.

— Ну и расскажу, — сказал Плешак. Он похлопал глазами, потом сказал Элу: — Здорово, товарищ Санта-Клаус. Сейчас расскажу. А вы, товарищи, слушайте.

И он рассказал.

— Все было непередаваемо и прекрасно, — сказал Плешак и отпил из стакана.

— А ты без предисловий, — сказал кто-то из летчиков.

— Я испытал глубокие чувства, — сказал Плешак. — В высшей степени глубокие чувства. Чувства чистейшей воды.

— Пошли, ребята, — сказал какой-то летчик. — От розовой плеши толку не добьешься. Или еще раз сыграй.

— Добьешься, — сказал другой. — Он еще прогревал мотор.

— Меня критикуют? — спросил Плешак. — И это благодарность Республики!

— Послушай, Санта-Клаус, — сказал Эл. — А как все-таки это было?

— И это вы спрашиваете меня? — воскликнул Плешак. — Вы задаете вопросы мне? Да вы были когда-нибудь в деле, товарищ?

— Нет, — сказал Эл. — А брови я подпалил, когда брился.

— Не кипятитесь, — сказал Плешак. — Я расскажу этот неописуемый и прекрасный эпизод. Я ведь, знаете, не только летчик, но и писатель.

И он мотнул головой в подтверждение своих слов.

— Он пишет в меридианский «Аргус». Без перерыва. Его никак не могут остановить.

— У меня талант, — сказал Плешак. — Талант свежего и оригинального описания. У меня есть газетная вырезка. Я ее потерял, там так и сказано. Вот я хочу вам все описать.

— Ладно. Ну и как все это было?

— Товарищи, — сказал Плешак. — Это неописуемо. — Он протянул стакан.

— Ну, что я говорил, — сказал кто-то из летчиков. — Двух слов связать не может. Он и за месяц не протрезвится.

— Ты, — сказал Плешак, — несчастная ты козявка. Слушай! После разворота я поглядел вниз и вижу — он дымит и все-таки тянет по курсу, прямо к горам. Но быстро теряет высоту, и я нагнал и дал сверху еще раз. Ведомые были еще со мной, он вильнул и задымил еще пуще. А потом люк раскрылся, и там как в доменной печи, а потом они стали вываливаться. Я сделал переворот через крыло, отвалил, сделал «горку», а сам смотрю назад и вниз, как они выбираются, словно из топки, как барахтаются, как раскрываются парашюты, будто большие красивые вьюнки, а «юнкерс» пылает — такого я никогда не видел — и штопорит, а под ним четыре парашюта, красивые такие и медленно плывут в небе, а один вдруг загорелся и стал падать быстрее, и я следил за ним, а тут пули, а за ними «фиаты», пули и «фиаты».

— Да ты правда писатель, — сказал один из летчиков. — Это тебе надо написать для «Воздушных асов». Но ты скажи по-человечески, что же случилось?

— Странно, — сказал Плешак. — Я же и говорю. И знаешь, без шуток, это было зрелище. Я до того ни разу не сбивал трехмоторного «юнкерса», и я счастлив.

— Мы все счастливы, Плешак. Но ты расскажи, как это было на самом деле.

— Ладно, — сказал Плешак. — Вот только выпью и расскажу.

— Как вы их встретили?

— Мы были в левом эшелоне построения, потом зашли слева и ударили из всех четырех пушек, почти вплотную. Прежде чем отвалить, повредили еще три. «Фиаты» держались выше, прикрываясь солнцем. И они спикировали, только когда я остался один любоваться зрелищем.

— А что же, ведомые тебя бросили?

— Нет. Я сам виноват. Загляделся. Ну они и проскочили. Нет такого строя, чтобы можно было любоваться парадом. Надеюсь, они догнали эскадрилью и пристроились. Не знаю. Об этом не спрашивайте. Я устал. Был душевный подъем. А теперь я устал.

— Спать тебе хочется, вот что. Вдрызг пьян, вот и клонит ко сну.

— Просто я устал, — сказал Плешак. — Имею я право устать? А если мне захочется спать, имею я право спать? Как по-твоему, Санта-Клаус? — обратился он к Элу.

— Само собой, — сказал Эл. — Конечно, имеете право. Мне самому спать хочется. Ну, как, будете еще играть?

— Нам надо доставить его в Алькалу и самим надо там быть, — сказал один из летчиков. — А что, вы в проигрыше?

— Небольшом, — сказал Эл.

— Хотите отыграться? — спросил летчик.

— Ставлю тысячу, — сказал Эл.

— Держу, — сказал летчик. — Говорят, платят вам не густо.

— Не густо, — сказал Эл.

Он положил бумажку в тысячу песет на пол, потряс кости в сжатых ладонях так, что они застучали, и резко кинул их на пол. Выпало один и один.

— Еще раз? — спросил летчик, поднимая с полу бумажку и глядя на Эла.

— Не стоит, — сказал Эл и поднялся.

— Может, ссудить деньгами? — спросил летчик и посмотрел на него с любопытством.

— Мне они ни к чему, — сказал Эл.

— Сейчас нам надо спешить на аэродром, — сказал летчик. — Но как-нибудь на днях сыграем еще. Притащим Фрэнка и других и сразимся. Может выйти хорошая партия. Вас не подвезти?

— Да, можем подбросить по дороге, — предложил другой.

— Не надо, — сказал Эл, — я пешком. Это ведь в конце улицы.

— Ну, а мы поехали. Кто знает ночной пароль?

— Шофер, наверно, знает. Он справлялся еще вечером.

— Пошевеливайся, Плешак. Эх ты соня, пьянчуга несчастный!

— Это я-то? — сказал Плешак. — Я кандидат в воздушные асы Народной армии.

— Чтобы стать асом, надо сбить десяток. Даже считая итальянцев. А у тебя только один.

— Он не итальянец, — сказал Плешак. — Это был немец. И ты поглядел бы, как он полыхал. Ад кромешный!

— Волоки его, — сказал летчик. — Он опять сочиняет для своего меридианского журнала. Ну, до свиданья. Спасибо за гостеприимство.

Они распрощались и ушли. Я дошел с ними до площадки. Лифт уже не работал, и я поглядел, как они спускались по лестнице. Двое вели Плешака под руки, а он медленно кивал головой. Теперь-то его действительно развезло.

Те двое, с которыми я снимал фильм, все еще возились в своей комнате над испорченным киноаппаратом. Это была тонкая, утомительная для глаз работа, и когда я спросил:

— Как вы думаете, удастся наладить? — тот, что был ростом побольше, сказал:

— Да, конечно. А как же иначе? Сейчас вытачиваю деталь, которая сломалась.