Отар Кушанашвили - Не один
Но ведь есть у нас 24-й сотрудник МЧС САША СЕЛЮТИН, который с товарищами вместе спас 150 человек; интервью он не дает, но самый факт знания о нем, воспитанном и собранном, делает и нас, людей с потрясенной психикой, лучше, сильнее во дни ужаса. Эти молодые люди дарят нам надежду, что по разуму и логике устроить жизнь и мир получится. Видимо, эти парни, как и волонтеры, не думают про Рок, не заражены бациллой цинизма, недоверия и неверия ни во что хорошее. Они дело делают, пока кругом жулики и мародеры обеспечивают сплошной пшик на выходе, гасят свет и добивают Веру.
Не верят ни во что, тем паче губернатору, который на каждый упрек атакующе отвечает, не оскорбляйте, мол, презренной прозой мою поэтическую чувствительность. Он пикируется, а модель Водянова помогает. Помогает 15-летний Олег Ващенко вместе с родителями, Максим Забелин, волгоградский крепыш, который привез макароны, супруги Антоновы тоже никуда не могли деться от своего поведенческого кода – помогать ближнему.
Я знаю много таких людей, у них неловкие улыбки, когда их спрашиваешь, зачем они помогают, и твердое рукопожатие. Они открыты и напористы, обаятельны и преданны.
Я идеалист, я запоминаю только хорошее. На стенах и на окнах домов солнце с утра пристроило зайцев; если кто-то открывает окно, заяц истощается до полоски или прыгает на другое, и наблюдать за утром, за солнцем, которое еще не бьет, а ласкает, за людьми, во все стороны прокладывающими себе дорогу, очень терапевтически: в этом миг особенно остро хочется оплакивать унесенных потоком и воспевать героев, бегущих славы.
Хочется верить, что Бог вернется. Я идеалист, я верю, что Он заглянет в Крымск, в юдоль печали нашей. Можно ли привыкнуть к горю? Невозможно. Но привыкаешь.
Живем, полные довольства, беспечно, а когда случается такая гекатомба, как на Кубани, до надсадного кашля обвиняем власти, которые ничего не умеют, и природу, которая таким ожесточенным образом защищается от варварской деятельности человеков.
Примета времени – взбесившаяся блогосфера, где на одно человеческое сострадание приходятся пять тысяч идиотских, а то и вовсе злодейских рассуждений о том, как онтогенез повторяет филогенез. В интернете всегда полно придурков и фантастов, и не надо надеяться на то, что эти люди хотя бы внутренне корчатся от собственного лицемерия. Они любую человеческую драму превратят в натужливый псевдоостроумный вербальный пиф-паф. Но ведь, судя по ТВ и радио, эта паранойя заразительна! Мало нам боли стоном стонущих от боли, отчаяния отчаявшихся людей, уверенных, что мир покинут Богом, тоже опустошенным из-за людских нерадивости, бездушия и черствости.
Была бы живая
Вчера я вернулся из очень дальней поездки. Я побывал в школе, которая в степи в которой зарядку делают под песню Валеры Меладзе «Салют, Вера!» Видел стенд с отличниками, учительскую с музыкальным центром «Филипс» и класс с табличкой на двери: «6-й «В». Происходит, произошло это на берегу Дона, за две тыщи километров от города Р.
Сторож Вадим Сергеевич привел меня на рельсовый путь. Вот здесь она лежала, девочка Валя.
Днем я гулял по поселку, видел двух малолетних друганов, пулявших по голубям. Потом разговаривал с мамой Вали – она произвела на меня впечатление скорее напуганной, нежели убитой горем; она все время странно наклонялась вперед и говорила: «Да-да-да-да». И снова я в школе, где на фасаде зачем-то написано слово «ритм» – встречаюсь с молодым учителем. Карие глаза, в глаза не смотрит, лысый, джинсы; зачем-то говорит мимо меня слово «инициация», курит одну за другой; верю – измучен случившимся. Очевидно умный, но душевный ли? До беды – был ли душевным? Неочевидно. Мне было жаль его, когда, глядя в окно, давал ответы, заполняя паузы кашлем, а за окном малышня деловито показывала друг другу марки.
В поселке чисто, хорошо, безлюдно. Я был без ночевки, до Ростова три часа езды. Мой приятель, поклонник Оскара Уайльда, которым, как щитом, он обороняется от абсурдности нашей жизни, и который рассказал мне о Вале, приехать не смог.
Я прохожу около двух девчонок лет десяти, одна говорит другой, кивающей: «Половая грамотность».
Обе серьезны.
В слабом просвете солнечного луга проплывает автобус.
Вдруг начинает лить дождь.
Сразу образовались лужи, «как площадь двух Америк». По ним шуровал похожий на борца Карелина человек, брат сторожа Вадима Сергеевича.
…А брату рассказал он.
Говорит, не бог весть какая для вас, москвичей (нашел москвича! – О.К), беда, но это убийство, а кто убил, не говорят.
Пока он сетует, чертыхаясь, я вижу, как мелкомелко дрожат его руки.
Я БОЮСЬ ему сказать, что дело неподсудное. Мне это растолковали – даже мать Вали, напоследок выдавшая мне экстатический монолог, что «дочь прибрал Всевышний, и нам не дано…»
Только учитель молодой, когда пришел, сразу сказал, что никаких оправданий не ждет, не ищет, не добивается.
Но все равно: в зал суда не принесешь эти его слова; по всему выходит – самоубийство. И Вадим Сергеевич соглашается со мной, когда мы пьем вкусный чай у него в хибарке и говорим про поселок, из которого невозвратно бежит молодежь за другими запахами, в другую реальность, за львиными доходами, которых не будет никогда. Я спросил его, как он чувствует себя в этом маленьком мире, про который большой мир пренебрежительно думает, что он душный и ВС, не мешкаясь, отвечает, что превосходно, что рассветы и закаты здесь величественные, а люди… ну, люди разные, но в основном добрые.
Он любит частые дожди, после которых здесь часто бывают радуги, от которых даже дыхание становится иным, легким. В такие моменты легко давать себе слово жить, не напрягаясь, понимая отчетливо, что слово сие не сдержать, но от понимания отмахиваясь.
Дело такое: Валечка написала любовную записку, где были слова «Я жить без тебя не могу», записка была для Никиты, спрятала ее в дневник и пришла на занятия. Валечке было тринадцать, Никита старше на два года, живет с мамой и бабушкой, веселый и находчивый.
Записки я не видел.
Мне передали ее содержание: «Я тебя люблю. Я жить без тебя не могу», приглашение в местный клуб и многоточия (вот эти многоточия и не дают мне покоя).
Вот из-за чего случился ужас.
Записку, конечно, перехватили, улюлюкая, читали вслух, носились с ней.
Среди этого гама стояла она – взъерошенная, пунцовая – и плакала. То есть не только плакала, конечно, и кричала: «Отдайте! Отдайте, пожалуйста!»
Учитель, в то утро подвергшийся аллергической атаке, опоздал как раз на эти, что длилось веселье, минуты, застал кавардак, увидел стоявшую плачущую Валю. Учитель часто моргает и спрашивает меня после реплики «Бедная девочка!»: «Что я должен был сделать?» – Учитель резко трет глаза. – «Надо было отобрать записку, спрятать ее, но в тот день у меня было, как бы сказать, игривое настроение: у моей половины был день рождения, и я уже задолго до мысленно веселился…»
Увидев мое удивление, он спросил: «А что с вами такого не бывает?» – «Отчего же, бывает. Но я не Учитель». Он кашлянул. – «Надо было мягко погасить возбуждение. Или не мягко. Не важно», – сказал он и отвел влажный взгляд. Проходившая мимо женщина с избыточными декольте и раскрасом, не остановившись, поздоровалась с ним одним. «Сколько все это… длилось?» – «Не помню… Очень долго…»
«Надо было придать лицу серьезное выражение и прекратить бардак, а уж потом поговорить с девочкой. Или вообще забыть – детская ведь записка».
Вместо этого учитель отобрал записку у шкоды, с выражением ее прочел.
С Выражением.
С улыбкой.
Под хохот.
Валя уже стояла потухшая, прикрыв ладошками лицо.
Потом был урок.
После урока девяносто девять процентов детей стали весело выяснять отношения, а Валя…
«У нас тут красиво, после дождя всегда радуга», – говорит учитель, на моих глазах медленно и неумолимо старея.
И, правда, красиво. К вечеру поселок становится милым, как фотография, от старости пошедшая морщинками. Воздух становится серой и дымной молочной сферой, все приобретает очертания туманные. Я представил себе лицо Валечки, которая таким вечером гуляла по поселку, тряхнул головой и прогнал видение, не понимая, почему, почему сейчас я вижу все так отчетливо, даже, несмотря на молочную сферу. Почему мне кажется, что именно сейчас я должен запомнить все, даже поехавшего на велосипеде конопатого мальца? Девочки, негромко смеющиеся, издалека похожие на Валю, «издают» свечение или это кажется мне? Кто-то говорил слово «удовлетворительно», я оборачиваюсь, никого нет, но слово я слышал отчетливо.
Голоса раздаются внятно; я даже узнаю голос, хотел, по привычке, написать «барменши», голос продавщицы, она же официантка из местного продуктового, которая утром сказала мне про Валю, что та была излишне чувствительным подростком. «Остальные – бесчувственные?», – спросил я. «Большинство – хамы», – спокойно ответила мне она.
