Литературка Газета - Литературная Газета 6256 ( № 52 2010)
– Лица не увидать.
– Большое видится на расстояньи. – Последовал мой отзыв.
При помощи стихотворения Сергея Есенина сработал всё тот же культурный код. Мы были детьми одной культуры, одной литературы. А значит, почти родственниками. Старики с детишками были счастливо накормлены.
В своё время я пришёл в «Литературную газету» с идеей рубрики, которая в тот момент казалась мне особо необходимой: «Скрижали». Просто тогда, на закате советской власти, мне по крайней мере уже было ясно, что вскоре разрушится не только единая страна с её номенклатурным и неповоротливым руководством, разрушится нечто большее – система ценностей. А у нас, в России, как известно, если уж что и рушится, то до самого конца, «до основанья». Что последует «а за тем» – не знал никто. А по улицам городов уже расползалось то, что потом я же в стихах обозначил термином «нечеловеческая эра»:
И расползалась по Москве,
как трёхголовая Химера,
пристёгнутая к голове
нечеловеческая эра.
Старые нравственные ценности отмирали на глазах, новых не было. Поэтому я и решил напомнить читателям о «Скрижалях», подготовив к печати десять статей по десяти Моисеевым заповедям. Идея газетой была воспринята. Рубрику открыли священник Дмитрий Смирнов и учёный Сергей Аверинцев. Известные писатели в течение года заново объясняли стране, почему нельзя убивать, воровать, лжесвидетельствовать и зачем нужно чтить отцов и матерей. Но было поздно. Страна уже вовсю убивала, воровала, врала, а отцов и матерей оплёвывала за их прошлую жизнь и вышвырнула за все мыслимые грани позорной нищеты.
Нравственный вакуум всегда опасен – в нём стреляют. И в следующие несколько лет, совмещая мирную работу литературного обозревателя с работой в так называемых горячих точках, я увидел, как эти самые нравственные и культурные ценности расстреливают не только в переносном, но и в прямом смысле этого слова.
Я видел расстрел памятника Пушкину в Бендерах. Я видел, как выкорчёвывают берёзы вдоль дорог, истребляя таким образом «имперские символы». И видел, наконец, площади, заваленные трупами людей, тех самых людей, которые являлись носителями уходящих ценностей.
Был расстрелян не просто человек – был расстрелян культурный код, объединявший страну. Тот код, который в 1992 году мне ещё помог в прифронтовой Одессе. Тот самый, который сегодня уже не поможет не только в городах бывших союзных республик, но, боюсь, и в самой Москве.
Лет шесть назад я вёл авторскую колонку в одной известной московской газете. И как-то молодая и симпатичная заведующая отделом мне призналась. «Знаете, – говорит, – Ефим Львович, читаю ваши колонки с огромным интересом. Но, когда дочитываю до конца, не понимаю, о чём они написаны». Я поначалу растерялся, а потом, поговорив с этой женщиной, сообразил: все мои аллитерации, все исторические параллели, все отсылки к известным литературным произведениям и их героям больше не прочитываются, а потому и не понимаются. То, что ещё совсем недавно казалось общим местом для всех, стало загадкой даже для более-менее образованных людей.
Культурный код исчез.
Газета, тем более такая, как «Литературная газета», – живой организм, не только отражающий, но и повторяющий внутри себя все процессы, идущие в стране. Поэтому, как и у страны, у газеты бывают взлёты и падения, процветание и упадок. Конечно, в дни юбилея об упадках говорить не хочется. Но что делать, если мне довелось работать в ней именно в 90-е годы, когда «Литературка» на моих глазах переставала быть голосом всей интеллигенции, расколотой и разбежавшейся по разным политическим углам. Исчезли дискуссии, на её страницах больше не сталкивались противоположные мнения, она становилась фактически партийной. Что привело в тот период к печальным последствиям не только газету, но и саму интеллигенцию. Работать в таких условиях становилось сложно, даже невозможно. Потому что одну партию могильщиков сменили на другую, ту, под чьим руководством с использованием демократических лозунгов совершалось беспрецедентное разграбление страны.
Я полагал, что «Литературка», как культурное достояние, не должна ни к кому примыкать, её сотрудники сами должны генерировать идеи, способные получить распространение и признание. В 1998-м (когда не было ещё ни «Единой России», ни большинства других участников современного политического натюрморта) даже написал программу, которую так и назвал: «Объединённая Россия». Тогда, в атомизированной стране, в её гнетущей атмосфере это казалось мне самым важным. Под лозунгом единства, ради спасения, нужно было объединить все противостоящие, но разумные силы. Но эта идея не нашла понимания ни в тогдашней редакции, ни в администрации президента Ельцина. На этой печальной ноте моё пребывание в «Литературной газете» и закончилось.
Сегодня «Литературка» во многом другая, и сотрудники в ней другие. Однако большинство тех проблем, что зародились в 90-е годы, всё ещё актуальны. Искусство и литература вынесены на общий рынок, где продаются (а чаще не продаются) на одном «прилавке» с колбасой и колготками. В полном соответствии с этикой эпохи потребления их пытаются «потребить», как шашлык в ресторане.
И, обращаясь к нынешним сотрудникам «Литературки», очень хочется пожелать им не вступать больше ни в какие партии. И помнить, что всё пройдёт, всё наладится, если с нами останется наша культура.
В противном случае никакие скрижали не помогут.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Недосягаемая
Панорама
Недосягаемая
ВЕК
О великой русской балерине вспоминает Юрий Григорович
Пока Галина Сергеевна Уланова была с нами и каждый день приходила на работу в Большой театр России, защищённой казалась сама территория балета – классического и современного. Присутствие Улановой в театре, рядом с нами оправдывало само это понятие, его место и роль в современной культуре. Когда она ушла, образовавшуюся пустоту заполнило воспоминание о ней. Ещё яснее сфокусировался идеальный образ, который с ней связан был всегда, но с годами стал ещё ярче.
Собственно, она никогда и не уходила из нашего профессионального сознания, из нашего духовного опыта, балетной культуры. В более широком плане – из культуры России и мира.
– Сильно ли отличались сценический образ и жизненный облик?
– Я мог наблюдать Уланову с детства, помню даже её родителей – милейшую и добрейшую Марию Фёдоровну, преподававшую в нашей балетной школе на улице Зодчего Росси в Санкт-Петербурге, строгого, всегда подтянутого Сергея Николаевича, режиссёра, ведущего балетные спектакли Мариинского театра, он выпускал нас, детей, на сцену. Помню и своё впечатление от танца Улановой – уже её первое появление в любом спектакле было необыкновенным. С годами найдётся определение улановского дара сочетать мастерство драматической игры с танцевальными средствами. Она была высоко трагедийной актрисой – лирические краски в её сценических характерах смешивались с героическими, высокая поэзия – с романтикой. Можно говорить об этом бесконечно. Но поверх всех слов всплывает одно – необыкновенна! Притом что выглядела на сцене абсолютно просто, предельно лаконично, безыскусно. Так же и в жизни – но вы всё равно понимали, что она была именно необыкновенна.
– Ваш взгляд на Уланову неотделим от балетной практики, вы много лет были рядом с ней на сцене, в классе, в общественной жизни. Как складывались ваши профессиональные и личные отношения?
– У меня были совместные выступления с Улановой в спектаклях Мариинского (Кировского) театра «Ромео и Джульетта» и «Бахчисарайский фонтан». Балерина тогда жила и работала уже в Москве и наезжала в родной город для выступлений. И театр, и город жили этим событием, всё за кулисами и в зале было обращено к ней. А при её появлении словно дуновение пробегало по рядам – от партера до ярусов.
Следующее сближение с Улановой было в Москве. Я, молодой хореограф, приехал к ней с замыслом балета на музыку Сергея Рахманинова. Галина Сергеевна принимала меня в своей квартире на Котельнической набережной, внимательно слушала. Оказалось, Рахманинов был ей очень близок по духу, и она даже «загорелась» моим предложением. Обстоятельства сложились не в пользу того замысла, он остался неосуществлённым. Но наше знакомство и профессиональные контакты продолжились. Вскоре я пришёл в Большой театр как постановщик, затем как главный балетмейстер. В Москве я встретил много ленинградцев и не чувствовал никакого барьера или непонимания в профессиональной сфере. Уланова к тому времени уже не танцевала и перешла на педагогическую работу.
