Артём Драбкин - Я дрался на По-2. «Ночные ведьмаки»
Я родился в 1922 году под Москвой, в деревне Медвежьи Озера, рядом с которой располагался аэро-клубовский аэродром. После окончания семилетки пошел работать слесарем на завод и без отрыва от производства начал учиться в аэроклубе. Обучение давалось мне легко. Любил технику и впоследствии сам научился ездить на машине и на тракторе. В 1939 году окончил аэроклуб и должен был быть направлен в Борисоглебское училище, но не прошел мандатную комиссию. У меня было только семь классов образования, а надо было иметь минимум девять. Сказали приходить, когда доучишься. Я пошел в Октябрьское ОРПУ города Москвы на Таганке. И там за год закончил 8-й и 9-й классы. Параллельно, чтобы не терять времени, я устроился в тренировочный отряд в аэроклубе в Теплом Стане учиться на инструктора. Надо же себя кормить, так я в аэроклубе работал техником самолета. Когда начались полеты, я как техник сам свой самолет обслуживал и сам же летал. Окончил тренировочный отряд осенью 1940 года. Дали группу курсантов 12 человек. Зимой прошли с ними теорию, а с мая месяца начались полеты. Надо сказать, что все лето, пока мы тренировались, перебоев с бензином не было. Нас все время кормили. Выпустил я своих курсантов в июле.
А тут как раз немцы начали налеты на Москву, и аэроклуб, а это порядка тридцати самолетов, эвакуировали в Йошкар-Олу. Я еще в мае 40-го познакомился с летчицей-инструктором. Хорошо — она летает и я летаю. Перед перелетом мы с ней расписались. Сели подзаправиться горючим в Алатыре. Вдруг у нас забирают самолеты, ставят часовых, а летный состав в казарму. Женщины, в частности моя жена, дальше полетели, а мы сидим. Дней пять мы шумели, кричали: мол, не имеете права, мы дальше полетим. А потом построили нас во дворе и зачитали приказ о формировании 709-го полка ночных бомбардировщиков. Командир полка майор Хороших. Начальник штаба майор… Инженер полка майор… Фактически из аэроклуба сделали полк. Тут же нам всем присвоили звания старших сержантов и: «Налево! В баню шагом марш!» Начали формировать экипажи. Штурманы пришли младшие лейтенанты с кубарями, а я командир — старший сержант! Стали учиться летать ночью. Летали мы, инструктора, как волчки. У меня к тому времени налет был часов 200. Так что проблем не было. Потренировались ходить по маршруту ночью, бомбить на полигоне. Аэро-кпубовские самолеты у нас отобрали и передали уже сформированным полкам. В январе 1942-го посадили на Ли-2 и отправили в Казань получать самолеты. На них уже были установлены 6 бомбодержателей для 6 полусоток и ШКАС. Штурман, чтобы стрелять, должен был отстегнуть привязные ремни и встать, при этом он был привязан страховочным фалом. Оттуда полетели на фронт. Сели под Коломной в Стопыгино, потом перелетели под Солнечногорск. С февраля по апрель работали — вели ночную разведку дорог. Тут не страшно было. Нас здесь даже ни разу не бомбили.
Второго мая мы перелетели под Воронеж, а на другой день сели под Валуйками на полевой аэродром Симоново. Там уже были готовы стоянки, можно было замаскировать самолеты. Передовая была километраже 80–100 от аэродрома. Мы вступили в бой на другую же ночь. Нам подвесили бомбы — и пошли. Первую ночь бомбили окраины Харькова. День, два, три — ни одного убитого, но почувствовали — там война. Как передовую переходишь, тут уже навстречу трассы «эрликонов», приходится набирать побольше высоту, а потом планировать, подкрадываться. Первым погиб командир эскадрильи Николай Бикоревич. За ним заместитель командира эскадрильи капитан Заплаткин над Барвенково. А потом на моих глазах сгорел мой друг Коля Парфенов. Мы полетели на разведку Харькова и Белгорода. Часа на два с лишним был полет. Я со своим штурманом Колей Маркашанским шли дублерами, а впереди километра натри, на минуты две раньше Коля с младшим лейтенантом Гаркушиным. Высота была 1200–1500 метров. Так частенько посылали два самолета, а то и третий пошлют. И все разные сведения привозят. Кому верить? А если сходятся, значит, все в порядке. Над Белгородом такой огонь… И вот он у меня на глазах загорелся. Только обломки падают. Мы же летали без парашютов… Знаю, что это он падает, и такое чувство было: «Почему не меня, а его». Короче говоря, начали нести потери.
Ну, а потом… У меня много было неприятностей в жизни, вплоть до того, что я числился погибшим.
Мы садились без посадочных прожекторов и без фар по посадочным огням. Все летчики летали отлично, у нас никто самолеты не ломал. Дело было на аэродроме подскока у хутора Котовка. Я сажусь, а за мной идет командир звена, вэвээсовский старший лейтенант Дмитрий Мелешков (честно говоря, я летал лучше, чем он). Ему ракету запрещающую дали. Я сел и только начал выруливать с полосы, обернулся (никогда не смотрел на хвост, а тут повернулся) — близко самолет. Проскакивает посадочные огни и с перелетом идет на меня. Нагоняет и начинает винтом рубить с хвоста. До затылка штурмана, может, всего полметра не хватило, а то бы изрубил его, как в мясорубке. Вылез, наорал на него, чуть до драки дело не дошло. После командир полка говорит: «Ну, милый мой, не волнуйся, намоем самолете летать будешь. Главное — летай». И ведь с УДОВОЛЬСТВИЕМ отдал…
Когда отступали от Харькова до Сталинграда, мы почти не бомбили. То один подскок, то другой нам дадут, то бензина не успеют подвезти, то бомбы, то БАО потерялся. Даже кормить нас путем не кормили! Зато очень много летали на разведку и восстановление связи. Если идешь на разведку по своей территории, боевым вылетом это не считалось. Но летать по своей территории тогда было опасней, чем бомбить. Почему? «Мессера» днем, как пчелы, летают. Руководство войсками было потеряно напрочь. Летишь, видишь, наши, садишься. Спрашиваешь: «Вы кто?» — «А ты кто? Может, немец шпион. Давай документы!» И своих боишься, и «мессеров» боишься, не знаешь, что делать. Говоришь: «В той деревне, Петровка или Николаевка, находится батальон такого то полка такой то дивизии». И дальше полетел. Бывало, наскакивали на немцев, потому что не поймешь, где кто. Ведь до Дона бежали! А от Дона до Волги… Если бы Волги не было, наверное, бежали бы до самой Сибири. Что творилось!.. На дорогах заторы, горящие после бомбежек машины… Нам тоже не сладко приходилось. Многие не возвращались из этих дневных полетов. Как-то нарвались на немецкую колонну, и штурмана убили. На самолете пробоины. А пару раз попадал под «мессера» как следует. В какой-то момент 40-ю армейскую эскадрилью связи побили, и нас из боевого полка туда. И вот мы ночью летаем бомбить, а потом днем давай лети, почту развози, начальство. Прилетел в деревню Камыши на левом берегу Дона, а фронт как раз по реке проходил. Сел. Ко мне артиллеристы: «Ты что! Давай убирайся отсюда, а то немцы сейчас артобстрел устроят!» Я перелетел. Вижу — стоят два самолета 40-й эскадрильи. Со мной был технарь, лейтенант Ярышко, шустрый такой, постарше меня лет на пять. Я только коснулся колесами земли, самолет еще прыгает, он кричит: «Мессера!» Прямо в лоб мне истребитель пикирует. Взлетать, с ними кружиться — смысла нет. У меня скорости нет и пулемет только сзади. Самолет катится, я выскочил на левое крыло, технарь на правое, упал на землю спиной. И в этот момент очередь прошла рядом метрах в пяти. Потом второй заходит. А самолет пошел… По-2 нельзя отпускать — хвост легкий, он капотирует, бывает, даже кабина ломается. Вот он на нос и встал. Я отбежал в сторону, и технарь за мной. А куда спрячешься? Травы-то нет, выгоревшая полынь кругом. Они начали бить по нам — только песок летит. Потом один зашел и буквально с высоты метра три как дал из пушки по самолетам, что на стоянке стояли. Один самолет загорелся. Дымом затянуло. Они ушли. Мы самолет поставили на колеса и полетели.
Через дня два мне опять нужно было лететь в эту проклятую деревню Камыши, забрать генерала. Подлетаю, высота метров 10–20, и тут пара «мессеров» давай меня гонять. Так можно было бы со ШКАСа шурануть, а сзади никого. Один зашел, я увернулся. Головой кручу на 360 градусов. Где еще один? Смотрю, еще что-то мелькает в воздухе. Вдруг на земле взрыв. Четверка наших «яков»! Второй немец наутек, «яки» за ним. А мне надо садиться в эту деревню. Генерал Сиднее мне говорит: «Ну что?» — «Одного сбил в групповом бою!» — «А чего губы трясутся?» — «Не только губы, голенища тоже».
Чем мы только не занимались! Ужас! В Сталинграде доходили до того, что приходилось изображать ночные истребители. Давали высоты от 1500 до 3000 метров и приказывали летать вдоль Волги, помаргивая АНО, чтобы немцы видели, что в воздухе самолеты, мол, полно истребителей.
В Сталинграде базировались на Центральном аэродроме. С задания вернулся на рассвете — и налет. Три девятки немцев зашли с востока от солнца. Слышу, гул по всему небу. Идут 27 штук, как на параде. Как дали! 61 человек был убит на аэродроме. У моего самолета только колеса догорают. Перебрались в Ерзовку, аэродром Пичуга, на котором стоял полк истребителей Васи Сталина. Они днем летают, мы ночью. Самолета нет. Поехали в Астрахань — там тоже нет. У нас уже примерно половина полка погибла, а тут прилетел полк, и его включают в состав нашего. Сидим в столовой кто остался жив, водка есть, баян есть, а самолетов нет. Бомбить не на чем. Давай на машину, безлошадники! Сели, поехали к этим вновь прибывшим. Отобрали самолеты. Они еще кричали: «Не отдадим!» Ну, там разговор короткий — навоюетесь еще. Вернулись к себе. Это было 19-го августа. К вечеру перекусили, получили задание бомбить переправу на Дону. Это был мой 128-й боевой вылет. Подвесили бомбы, зарядили пулеметы, заправились и пошли. Я взлетел первым. Только линию фронта перевалили — прожектора, и начали колотить зенитки. У меня высота была около полутора тысяч метров. Снаряд попал в консоль левого крыла. Сыпануло осколками. По левой руке, как кувалдой, кто ударил — осколок в локоть попал. Тошнота подступила. Самолет подбит. Я говорю Коле: «Давай бросай». Он сразу раз, бросил бомбы. Разворачиваюсь и лечу на свою территорию. «Эрликоны» бьют и бьют. Вдруг в кабине штурмана сработала осветительная бомба ПАР-7. Она небольшая, как термос, лежала у штурмана на полу. Я должен был ее над целью сбросить, подсветить, чтобы поточнее бомбить. Мы же, как мухи, один за одним, так и летит весь полк 30 самолетов. Хлопок, она срабатывает, парашют выскакивает в кабине. Он ее выкинул за борт, а парашют накрыл хвост, и САБ сзади на тросе висит и горит. Представляешь картину?! И бьют. Еще попадание. Левое крыло разбито, самолет разворачивает влево. Я штурману говорю: «Коля, держи правую педаль». Я жму, мне больно ногу. Мне показалось, что взрыв был на полу, нога провалилась в пол и ее зажало. В голове все путается. Мотор отказывает, работает рывками. Сыпемся. Немцы по мне били до 400 метров. Я еще матюгнулся: «Коль, совесть у них есть?!» Мотор совсем все. Только ветер шелестит. Я ничего не пойму — где я нахожусь, сколько метров до земли. Передовую не видел. Вот-вот мы коснемся. Беру ручку. Плечом уперся в приборную доску. Удар, характерный треск, и мне показалось, что меня за ноги приподняли. Очнулся. Думаю: «Дотянул или нет?!» Выскочил из кабины, упал. Слышу разговор не на нашем языке — немцы! С руки снимают часы. Тащат меня на плащ-палатке. Все, думаю, пистолет — и себе пулю. Дождик крапает — откуда взялся? А это меня из фляжки поливают. Я застонал. Вдруг кто-то по-русски закричит: «Ты… твою мать!» Наши! Оказалось, это были казахи, они балакали по-своему. Мы упали между своими и немцами в противотанковый ров. И вот меня и штурмана притащили в санбат. У меня правая нога в голени пополам была сломана. Вот почему мне показалось, что нога в пол провалилась. Боль была страшная. Левая рука сломана, и, кроме того, сопатка набок — при посадке сломал. Штурман ранен в обе ноги. Привезли нас в какой-то хутор на рассвете. Сделали уколы. Наложили шины. Пистолет положили за гимнастерку. Помню, я был еще в шинели. Август. В куртке жарко, поэтому летали в шинели. Привезли в какой-то овраг. Чуть-чуть южнее Сталинграда. Там на носилках полно раненых. Я еще сестре говорю: «Передайте в полк, что мы живы». Куда там… ни телефонов, ни раций, ничего нет.
