Андрей Ашкеров - По справедливости: эссе о партийности бытия
Все это самым тесным образом соотносится с фактическим запретом на позитивную этику, обозначающую перспективы возможного, служащую для чего-то. Позитивная этика подвергается третированию со стороны негативной этики, тяготеющей к абстрактным построениям, построенной на запретах и ограничениях, указывающей на то, что не стоит делать, вопреки указанию на то, что делать можно и нужно.
Одним из немногих на Западе, кто противостоит забвению позитивной этики, является Ален Бадью, связывающий это забвение с господством Запада. Именно благодаря этике Запад придает своему господству черты априорной данности, открывая перед собой перспективу трансисторического мессианства, которое заранее снабжено правом вмешиваться в любые процессы с позиции самозваного наместника Провидения.
Стремясь охватить все и всяческие возможности, Запад насаждает модель негативной этики как нравоучительную дидактику ограничения этих возможностей для любых других.[38]
Этим «другим» остается довольствоваться ролью «тоже людей», толерантность по отношению к которым является новым изданием традиционной снисходительности «белого человека». «Мало того, – пишет Бадью, – что этическая концепция человека в конечном счете либо биологична (образы жертв), либо „западна“ (самодовольство вооруженного благодетеля), она к тому же налагает запрет на любое масштабное позитивное видение возможностей. То, что нам здесь расхваливают, то, что легитимирует этика, в действительности является консервацией пресловутым „Западом“ того, чем он обладает» [Бадью. Этика. 2006. С. 30–31].
Средства против целей. Консенсусное понимание добра превращает его в результирующую определенного набора ценностей. Мыслимые по аналогии с потребительными стоимостями, ценности с самого начала вовлечены в орбиту политэкономического мышления.[39] Этика, нашедшая воплощение в политэкономии ценностей, оказывается превращенной формой меркантилизма, нашедшего себе новую область применения: разнообразные «духовные» объекты.
Ценности требуют постоянной переоценки (с этой точки зрения Фридрих Ницше не сделал никакого открытия). Их котировки служат предметом постоянного торга. В свою очередь, консенсусное истолкование зла делает его случайным набором инструментов, применяемых для абсолютизации Другого. В результате их применения Другой (в силу случайности средств «любой другой») превращается во Врага (попутно делая нас самих заложниками процесса самоотчуждения).
Итак, на стороне блага оказывается не согласие с самим собой, как в античные времена, или с другими, как в эпоху Средних веков, а «соглашательство». Иными словами, роль воплощенного блага начинает играть сам процесс коммуникации, обрастающий новыми средствами и новыми посредниками. Результат не заставляет себя ждать.
Заменителем блага становится медиасфера. Одновременно она превращается в единственное зримое и слышимое воплощение «практического разума», который, для того чтобы «заявить о себе», также вынужден обращаться к поддержке массмедиа.
В эпоху, когда medium уже не только message (как некогда полагал Маршалл Маклюэн), но и нечто существенно большее, чем message, сам факт существования посредничающих инстанций – рынка, медиа, техники – превращается в закон. И уже в этом состоит невиданное прежде восстание средств против целей – единственная форма революции сегодня. Теперь эти инстанции образуют интегральную область жизнедеятельности, которая, говоря языком Иммануила Канта, определяет собственный закон в максимально всеобщем и всеобъемлющем истолковании.
Феномен договора. Консенсус не просто характеризует некий политический режим, он определяет собой современное общество в целом. К нам это относится в полной мере: кто бы ни пришел к власти, консенсусная атрибутика никуда не исчезнет. Вынь эту подпорку, и современное общество… нет, не развалится, не разрушится – станет попросту непредставимым.
Внутренней политикой этого общества является дистанцирование; точнее, дистанцирование составляет содержание многочисленных новых «политик» микро– и макроуровня. Ничего подобного нельзя сказать относительно солидарности: она вытеснена в область внешнего политики до такой степени, что превратилась в выражение чистой демонстративности.
Все в современном обществе может служить и служит предметом договора. Оно и существует только благодаря тому, что воплощает принцип «обо всем можно договориться». Договор составляет этику и онтологию нашего мира.[40]
При этом, разумеется, договор этот никто не заключал (еще Томас Гоббс в «Левиафане» признавался, что описание процедуры общественного договора носит сугубо гипотетический характер). Договор в этом случае «всего лишь» метафора, то есть перенос, смещение, уклонение. Декларируя верность договорным отношениям, пропагандируя их, мы тем самым с самого начала уклоняемся от следования договору и от сколько-нибудь буквальной его интерпретации.
Любая буквальность договора, выражаемая понятием обязательства, с самого начала является чем-то средним между «абсолютным» вымыслом и «некоторым» преувеличением. О чем мы договариваемся по-настоящему, так это о том, что нет и не может быть никаких договоров и соответственно никакой ответственности за их исполнение.
Договорная деятельность с этой точки зрения не более чем более или менее усердное практикование безответственности.
Впрочем, вся проблематика ответственного поведения не более чем морализаторство. По поводу все тех же договорных отношений, которые отсылают к совершенно мифическому договору, но без которых «никак нельзя». То, что действительно представляет интерес в данном случае, так это судьба истины. Общества консенсусного типа воплощают проект невиданного прежде попрания ее прав. Там, где «обо всем можно договориться», места для истины никогда не находится.
Возможность договориться «обо всем» логически приводит к тому, что договориться можно и со злом. В крайней точке перспективы, связанной с подобной практикой, злом становится все, с чем не представляется возможным договориться. Область деятельности, свободная от формата договорных отношений, автоматически отождествляется с «террором».[41]
Это ведет к существенно более прискорбным последствиям, нежели воцарение конвенциалистской этики. Определения добра и блага оказываются зависящими от определений зла, превращаются в то, что может обозначаться как «не-зло».
Благо перестают соотносить с определенными образцами поведения и системами действия. Его уделом оказывается реактивность, а не активность.[42]
Криминал как этическая проблема. В итоге терроризм повседневности обозначает собой особую мутацию: добро начинает кроиться по мерке зла. Добро становится дробным, неопределенным, многоликим. Мы не без оснований видим источник опасности во всем. По причине этого мы подозреваем кого угодно и стараемся держать на крючке первого встречного. Роль Врага оказывается универсальной социальной ролью, которая может быть предложена любому и каждому.
Договорные отношения становятся при этом не только способом закрепления и обоснования ситуации повсеместного шантажа.[43]
Одновременно они превращаются в доминирующий стиль социальных отношений.
Наиболее точное название для него crime-style.
Не стоит воспринимать его как лакуну во всеобщей системе права или как область, которой не коснулась всеобъемлющая «юридизация» обществ. Точно так же нет смысла видеть в нем банальное проявление некоторой недоработки – будь то со стороны контролирующих органов или органов законодательной власти. Crime-style не помеха и не досадное упущение. Это следствие повсеместности юридических регламентации, побочный продукт деятельности армии юристов и в первую очередь закономерное воплощение доктрины прав человека.
Когда человек мыслится как существо, сущность которого состоит в обладании правами («все люди рождаются свободными и равными в правах»), именно право и ничто другое начинает восприниматься как гарантия его идентичности. Поскольку правовой дискурс строится на указаниях и предписаниях, человек превращается в существо, которому, чтобы быть собой, надлежит быть правовым субъектом. Этот «закон» заменит любую нравственность и затемнит любую онтологию.
Получается, сам факт существования человека ставится в зависимость от решения вопроса о том, есть ли у него на это право. Та же самая постановка вопроса распространяется и на проблему добродетелей. Человек может быть добродетельным лишь в том случае, если наличие ее равнозначно обладанию санкцией на их обладание. Таким образом, уже в силу того, что человеческое существо существует и способно совершать нравственные поступки, оно уже оказывается под подозрением: соотносится ли все это с правом (прежде всего с правом все это делать).
