Василий Бетаки - Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)
Да хоть одна из этих адских картин, если приложить её к СССР, разве не будет из жизни Советской страны?
Вот такую фигу в кармане и держит всё время не разжимая, Вознесенский… Зачастую, впрочем, эта «всемирная хиросима» и вправду всемирна. И бывает, что похожи невыносимости СССР и США.
И всё-таки, к сожалению, периодически в стихах об Америке Вознесенский отпускает совершенно непристойные реверансы в адрес советской власти.
по алюминиевым аллеям
за мной ходили стукачи.
12 лбов из ФБР Бррр!
Естественно, подробного рода строчки немедленно ставят под сомнение эмоциональную честность Вознесенского. Так для меня и остаётся загадкой — притворялся он или накручивал себя и вправду верил, — верить было морально выгодно, в конце концов.
….
Герой Вознесенского «сосед Букашкин, бухгалтер, цвета промокашки» ведёт свой род от Акакия Акакиевича Башмачкина — Букашкина найти несложно, ведь существует он в миллионных тиражах…
И мчится, свистит над ним Время, «загадочное, как сирин с дюралевыми шасси». И хотя рифма тут — Тенесси, но Сирин из русского фольклора. Это птица забвения, всезабвения, это потеря памяти и корней. А «Мотоциклисты в белых шлемах, как дьяволы в ночных горшках» тоже не только по Парижу носятся…
Всюду у Вознесенского встряхивает читателей совмещение несовместимого. Каждый образ взрывается сотнями фейерверковых звёздочек. Но …чаще всего мгновенно гаснущих…
Да, ярко. Да, неожиданно. Да, каждый образ — взрыв… но нередко, как и от фейерверка, не остаётся ничего… Разве что «струйка дыма».
И всё таки.
…Неразделимо смешаны люди и механизмы. Ни думать, ни дышать, ни любить в этом мире нельзя… Рефрен "Невыносимо!" — это из "Монолога Мерлин Монро". Только ли? Нет, это по Вознесенскому — лейтмотив всего ХХ века! И ещё второй его крик: «Тишины!» Но почему именно криком тишины требуют?!
А эти два выкрика по мнению Вознесенского — два главных возгласа века…
Душа моя, мой звереныш!
Меж городских кулис
Щенком с обрывком веревки
Ты бегаешь и скулишь…
Что же это за поэзия?
Почему писали советские критики, что Вознесенский "развивает традиции Маяковского?"
Это и так, и не так: Маяковский — не только великий трагический лирик. Он ещё и славил, что требовалось, и для этого «наступал на горло собственной песне», то есть той самой лирике, которой могло бы быть куда больше! И в этом Вознесенский ему подобен. И ещё, как и Маяковский, Вознесенский кричит.
Но взгляды на мир у Маяковского и Вознесенского очень разные.
Вознесенский чаще всего ужасается миру, вне зависимости от того, социалистический он, или какой другой. Маяковский приветствовал мир машин, роботов и прочей бесспорно полезной…нежити, но она была в его время еще фантастикой. А Вознесенский, видя её уже реальной, с самого начала отказывается быть «трубадуром турбогенераторов». Маяковский заботился, как бы погромче. Вознесенский хоть и тоже — во всю глотку, но — "тишины!".
Теперь — о важнейшей стороне структуры его стиха: почти в каждом стихотворении Вознесенского слышна некая мелодия, давно нам знакомая, и она вносит дополнительный смысл, в ней есть то, о чем не сказано в словах. Например — стихотворение "Стриптиз". Почему он в ритмах Камаринской? Что это дает? Ассоциация с Мусоргским? Да. «Пляски смерти» тоже ведь на ритмах Камаринской основаны! И вот уже этим ритмом мы подсознательно определяем картину, нарисованную Вознесенским. Так музыка вносит дополнительное измерение. Вот ведь и хабанера небоскребов тоже для этого.
"Страшный мир, он для сердца тесен!" — но ведь это Блок? Да. Страшный мир, а не "Летающий пролетарий" Маяковского находит свое продолжение в поэзии Вознесенского. Мир роботов — и живых, и металлических его ужасает.
…в офисы, как в вагонетки –
Некогда, некогда, некогда!
Толпами автоматы
Топают к автоматам,
Сунут жетон оплаты,
Вытянут сок томатный.
……………………………………
Быть человеком некогда!
И он, этот робот-букашкин "нынче вопит: зайчатины! 3автра взвоет о человечине!".
А вне государств, политических систем, границ –
Лишь одно на земле постоянно,
Словно свет звезды, что ушла,
Продолжающееся сиянье –
Называли его — душа,
И опять перекличка с Блоком:
Пускай, грядущего не видя,
Дням настоящим молвить: "нет!"
Но — главное, ключ, эпиграф ко всей поэзии Вознесенского, конечно, в строках его, видимо, лучшей поэмы «Оза»:
Мы — не хлам для аукциона,
Я — Андрей, а не имярек!
Все прогрессы — реакционны,
Если рушится человек
Прямая перекличка с Николаем Бердяевым: «Новое средневековье».
Раб стандарта, царь природы,
ты свободен без свободы.
Ты летишь в автомашине,
а машина без руля!
Символом добра-тепла, всего человеческого, становятся две туфельки. Вдруг. Крупным планом, будто на экране воображения –
В мире не топлено, в мире — ни зги.
Вы еще теплые, только с ноги.
Как перед танком присели голубки…
Танк — против нежности… Металл против души.
О, хищные вещи века!
На душу наложено вето! –
Эти строки подсказали Аркадию и Борису Стругацким название одного из романов: «Хищные вещи века»
В мире букашкиных неминуемо: «Хам эпохальный грядет по холмам, потрохам — хам!»
И в другом месте:
Неужели Шекспира заставят каяться в незнании «измов», неужели Стравинского поволокут с мусорным ведром на седой голове по воющим улицам?
Это Китай тех времён, но опять же — далеко не только Китай:
"Чую Кучума!" И если не опомнимся, то ведь никого не спасет уход "в горы и в бороды".
Будь же проклята ты, громада
Программированного зверья.
Будь я проклят за то, что я
Слыл поэтом твоих распадов…
И пусть "нас мало, нас очень мало», но «победит чело, а не число». Так уверены все мы были в этом в те самые наши «бурные шестидесятые»… И порой не видели, что сама эта «бурность», это задыхание времени убивает и любовь, и человечность…
Я тебя никогда не увижу,
Я тебя никогда не забуду
Это романс из поэмы "Авось". В ней враг любви — огромные расстояния. А в стихах о наших днях что? Некоммуникабельность. Не береста, посланная из Новгорода в Киев — а телефонный звонок. Связь несравненно совершеннее. И всё же.
А может ангел в кабеле,
Пришедший за душой?
Мы — некоммуникабельны!
Отбой!
И вечная классическая тема — прославление любви, но неодолимо противоречие между вот этой самой некоммуникабельностью и стремлением прорвать ее стену. Лирический вопль рефрена — банальнейшей фразы — становится вдруг трагическим эхом:
Ты музыка счастья, я — нота разлада
Ну что тебе надо еще от меня?
Прорыв сквозь некоммуникабельность, да, возможен, но трагичность в том, что только на миг, и миг этот несберегаемый:
На ветру мировых клоунад
Заслоняем своими плечами
Возникающее между нами,
Как ладонями пламя хранят.
Опять — словно туфельки перед танком…
Интерьер на площади — это не только так описан храм Василия Блаженного, откуда «действа, как бы с крыльца, адресовались непосредственно небесам, толпам, России». Интерьер на площади — это и душа нараспашку, без которой от поэзии остались бы одни побрякушки.
Это — росло у Бориса и Глеба
В хохоте нэпа и чебурек,
Во поле хлеба — чуточку неба!
Небом единым жив человек!
(Марку Шагалу)
Вознесенский как-то мне говорил, что в России, с её крайностями, при русском экстремизме, а точнее максимализме, всё может статься.
Не случайно в России и подвижничество бывало высокое, а с другой стороны — «Пошли дурака богу молиться, так он и лоб разобьёт».
Докладчик порой на лектории
В искусстве силен, как стряпуха,
Раскроет на аудитории
Свою порнографию духа.
Стряпуха — та самая, видимо, которая по Ленину и должна управлять государством!
"Порнографией духа" выглядит поэма Вознесенского "Лонжюмо", и еще несколько его столь же коньюнктурно-бессовестных стихотворений, вроде просьбы убрать Ленина с денег.
И тут бесследно исчезает поэт…
Как некогда Николай Алексеевич Некрасов, написавший оду Муравьёву-вешателю, потом каялся:
