Дмитрий Быков - Хроники ближайшей войны
Несколько портретов. Цыганке Нельке двадцать лет. Мать сдала их, всех пятерых, в андреапольскии детдом и с тех пор пятнадцать лет не вспоминала. Потом вдруг явилась в интернат, но Нелька с ней разговаривать отказалась. Диагноз у Нельки – дебильность, поставлен на основании ее хронической ненависти к математике. Мы говорили с ней много (она как раз дежурила по кухне, слушая при этом раннего Щербакова. Его кто-то занес в Любутку лет шесть назад, с тех пор он здесь любимейший бард). Нелька – умный и язвительный собеседник. Симпатичная. Диагноз ее явно должен бы звучать иначе: она грамотно пишет, много читает, играет на гитаре, ездит иногда в Москву слушать Щербакова и вообще ведет себя как нормальный представитель поколения, но с цифрами ей трудно. Неспособность читать, посещающая самых здоровых людей, называется алексией, нелюбовь к письму – аграфией (этим страдала Ахматова), бывает и нелюбовь к счету. Это не является основанием для отбраковывания человека в разряд олигофренов, но у нас в идиоты производят легко. Нелька живет в отдельной избе на окраине поселения; избенка полуразвалившаяся, но внутри чистая. Городская жизнь Нельке не нравится, уезжать она не хочет. Цыганский нрав ее проявляется не в желании странствовать, но в жажде независимости и в умении отбрить. Когда до Любутки на четвереньках добрались двое пьяных корреспондентов народной телепрограммы («У нас только час, мы срочно должны снять баню!» – отчего-то все корреспонденты тотчас требуют топить баню и снимать обитателей коммуны в неглиже) – в бане как раз находилась Нелька, и они услышали такие перлы русского языка, что принуждены были поворотить оглобли.
Марина. Тут диагноз не вызывает сомнений, олигофрения, хотя писать-читать Марину выучили и сельскохозяйственные работы ей тоже по силам. Два года назад к коммуне Елены Арманд приблудился цыганенок, тоже с диагнозом, и хотя брать его не хотелось, деваться опять же было некуда. У этого цыганская кровь бушевала, и он тут же растлил двух девочек – одной из них и была Марина. Она забеременела. Олигофрены, по нашему законодательству, направляются на принудительный аборт, осуждать эту меру не берусь; и Марину сразу после обследования туда направили, но Арманд вместе с Владом, о котором ниже, ее оттуда вырвали. До сих пор не вполне понимаю, как Елена Давыдовна решилась взять на себя такую ответственность. Здоровый ребенок не мог родиться по определению. Родилась девочка, назвали Наташей, но о том, здорова она или больна, судить сейчас рано – ей всего полтора года. Во всяком случае, все обитатели Любутки ребенка старательно растят. Марина живет в одной избушке с подругой Лилей (тоже 20 лет, олигофрения, об интернате вспоминает с ужасом), с Машей и ее другом Владом.
Влад учился в энергетическом институте – не закончил. Слушал какие-то педагогические курсы – не дослушал. Работать в городе не рвется. Увлекался туризмом, потом охладел. Много читал. Очки, борода, классический тип не нашедшего себя интеллигента-семидесятника, тут же вернувшийся в нашу жизнь, едва она впала обратно в застой. Узнал о Любутке от общих знакомых, приехал, остался. Настоял на том, чтобы Марина родила: Бог дал жизнь, не нам отбирать.
Катя. Из хиппи. Девятнадцать лет. Мать двухлетнего Игорька. Речь типично хипповская – сочетание сложных, «умственных» конструкций с хиппским арго, любовь к странным стишкам и абстрактному юмору, полная и принципиальная бездомность. Муж Кати арестован по ложному обвинению, которые у нас так любят навешивать на людей психически больных или хиппующих; точку в этой истории ставить рано, и мы ее не касаемся. Когда его арестовали, Катя была беременна вторым ребенком, но зародыш погиб, и с этим погибшим зародышем внутри она проходила еще два месяца. Ребенка она растит в полном соответствии со своим образом жизни, исключающим любую заботу о чаде. Пусть адаптируется к жизни и не боится трудностей. Заботу обо всех местных младенцах – общим числом пять – осуществляют коллективно, Игорьком больше всего занимается сама Елена Давыдовна. Кате это не нравится. Она считает, что ребенка изнежили. Хочет вернуться в Москву, но возвращаться ей некуда. Днем спит, ночами читает или бродит.
Светка. Четырнадцать лет. Елена Давыдовна взяла ее по просьбе знакомых из одной московской школы. В семье четверо детей, отец умер. «Я после смерти отца стала очень нервная». Живут с матерью и бабушкой. Все остальные дети взрослые, Светку не любили. Она ушла из дома, бросила школу, нюхала клей, жила у приятеля, подрабатывала катанием детей на лошадях около «Макдоналдса» на Пушкинской – друзья пристроили ее к этому делу. Клей нюхать перестала после того, как один друг донюхался до горлового кровотечения. Попала в Любутку вместе с девятилетним Славой из их же компании. В первые дни обегала все окрестные деревни, вопреки местному уставу выпивала, курила и дружила с сельской молодежью. Скучает по Москве (но не по дому), вместе с тем возвращаться не хочет – если разрешат бегать в соседнюю деревню, местная жизнь ее вполне устроит. Но, скорее всего, ее отошлют обратно: она невоспитуема. В Любутке от людей не прячутся, но от контактов с местной молодежью воздерживаются, особенно если дело касается спиртного.
Пришел йог, гонимый Махатмами, якобы повелевшими ему здесь остаться. Смастерил себе флейту, играл непонятное. Елена Давыдовна, в музыке разбирающаяся, попросила сыграть что-нибудь из классики. «Я этого не могу,- ответил йог.- Я могу вам сыграть озеро. Или березу». Издал набор звуков. Утверждал, что в коммуне поклоняются не тем богам, а надо – вот каким. Елена Давыдовна его попросила уйти, ибо он усердно сеял смуту. Он отказывался, ссылаясь на неполучение циркуляра от махатм. Под конец его вытурили без согласования с великими посвященными, и этому я аплодирую. Сейчас в Любутке живет еще один странник, маленького роста, бородатый, откуда пришел – объяснить не может. То ли Урал, то ли Байкал. Раньше помнил все, но его «извели женщины». От работы не отказывается, когда и куда уйдет – не говорит.
О будущем тут вообще предпочитают не думать. А если думают, то не говорят. Оно и понятно.
Гуманитарная помощь, осуществляемая немцами, французами и даже одним новозеландцем, не случайна. Поначалу Елене Давыдовне помогали только соотечественники, узнавшие о коммуне из сюжета в программе «До шестнадцати и старше». Без этих посылок им бы в голодную зиму девяносто первого года не продержаться. Однако знакомые знакомых, всеинтеллигентский докомпьютерный интернет, донесли слух об антропософской коммуне до родины антропософии. А там сейчас активно возрождается штайнерианство, так что в Любутку потекла помощь – сначала в виде специальной литературы, которую и в России с 1992 года стали активно издавать в Калуге и Ереване, а потом в виде одежды и небольших пожертвований. Пожертвования эти составляют тысячу марок в месяц – очень немного. Зато приехало множество немецких антропософов, каждый со своими заворотами: один придумал собственную гимнастику, другой проводил службы, третий просто искал себя… Один из приехавших – плотник Михаэль, с чьего лица не сходит странная улыбка,- женился на Аннушке, тоже ученице Арманд и дочери известного диссидента Виктора Сокирко. Сейчас у них уже двое детей, соответственно год и два (самой Аннушке двадцать три, она в Любутке главная доярка). Из сгоревшей подмосковной конюшни привезли двух коней, купили коров, Машин брат развел кур, а немцы по собственным чертежам выстроили два больших дома. В последнее лето в Любутке перебывало в общей сложности 150 человек, проку от которых было мало: все ехали подвижничать, страшно уважали себя за это (узнавали о коммуне все по тому же общеинтеллигентскому интернету), понаставили палаток, бегали купаться, пели песни и предавались романтическим влюбленностям. Нормальный туризм. Но в сенокосе и посадке картофеля посильное участие приняли (сельское хозяйство осуществляется опять же в соответствии с учением Штайнера; вообще быт и правила такой коммуны подробно разработаны в кемпхиллах – антропософских молодежных лагерях в Европе).
Если кому-то вышеописанное показалось идиллией – спешу развеять это слащавое представление. Как бы хороша ни была окрестная природа, тишина подчас давит. Новых людей тут иногда не видят месяцами. Выяснилось (я же говорю, антропософам больно соприкасаться с реальностью), что неправильный диагноз можно отменить, но дотянуть до нормы настоящего олигофрена – невозможно, этот барьер непреодолим. Приезжающая молодежь в большинстве своем далека от антропософии и занимается главным образом туристскими романами на лоне дикой природы, ничего другого в Любутке не ища. Сообщество замкнутое, а дети – особенно попадающие сюда по протекции знакомых из московских школ – случаются невоспитуемые. Даже у любимца Елены Давыдовны, восьмилетнего Вани, который оказался в Любутке после того, как в одном московском детдоме сломал девочке руку (а когда приехал, был весь в шрамах),- бывают приступы бешенства и дикие капризы, даром что мальчик он способный и на ласку отзывчивый. Если пропадают деньги, а они пропадают,- все вынуждены подозревать друг друга, и это отдельная головная боль. Контингент трудный, некоторых сюда просто спихивают, пользуясь знакомством.
