Лев Рубинштейн - Скорее всего
Снова в Золотой город пришли тревожные вести. Вся огромная равнина охвачена войной. Люди, следующие за бездушной идеологией, стирают с лица земли следы прекрасного прошлого, они истребляют всё, что напоминает об угасающей великой цивилизации. Они ведут себя так, словно ненавидят старое время за его могущество, гонят прочь Вечные Законы, и всем инакомыслящим уже подписан приговор. Эта война похожа на массовое умопомешательство. Проповедуя добро и всеобщее, быстро достижимое счастье, они продолжают крушить и убивать… Они говорят о блистательном будущем человечества, о возможности полного контроля над природой и всеми сферами жизни, о разумном мире, где не будет места для печалей и боли. Но если бы могли они взглянуть чуть дальше собственного носа, то узрели бы, что эта кичливая самоуверенность приближает их к пропасти… Разум — это огромная сила, но при всей своей ценности для человеческого существа он всегда способен видеть лишь пол-истины. Истина же вечно ускользает от него…
Тали страшно угнетала холодность друга, которого она считала одним из лучших людей в Золотом городе. Мар-Амат стал необщительным, часто выглядел подавленным и печальным. Отрешённый и безучастный к происходящему, он постоянно пребывал в своих мыслях. Милая улыбка, которая так шла его серьёзному, интеллектуальному лицу, куда-то исчезла. Что-то непонятное происходило с человеком, открывшим Тали знание Священного языка. Часто, обращаясь к нему с вопросами, она упиралась в ледяную стену равнодушия; Мар-Амата больше не интересовали темы, о которых она говорила, не интересовали его и успехи молодой ученицы. Что-то другое поглотило всё его внимание…
Тали приоткрыла тяжёлые двери, и раскалённый воздух хлынул на неё, сбивая с ног. Было так жарко, что ей показалось, будто она вот-вот потеряет сознание. Слёзы выступили на глазах, и она искала единственного человека, который способен был её утешить.
Ония в этот день трудился в саду, он сидел в тени на земле и аккуратно пропалывал сорняки на ароматной, недавно политой клумбе. Служитель любовался белыми цветами, нежными и хрупкими, улыбался им, рассматривая их незатейливую красоту. Эти цветы напомнили ему сад из далёкого детства, заросший и от этого ещё более красивый. Здесь, в сердце пустыни, климат был сухой, суровый, и растения могли жить только благодаря постоянной заботе человека.
Если бы Ония создавал свой собственный садик, он бы посадил много травы, чтобы всё было зелёное, чтобы не было видно земли. Он так любил луга, которые, зацветая, превращались в пёстрые, сладко пахнущие ковры. Он скучал по росе на босых ногах, по ледяным ожогам горной реки, по воздуху перед грозой, по пыли серых скал, осевшей в складках одежды, по закату с птичьей высоты, по расцарапанным пальцам и дрожи усталых мышц, — словом, по всему тому, что было в детстве…
Жизнь неустанно движется вперёд, и многое уже не повторится никогда… А потом он вспомнил то счастье, с которым произносил клятву, и глаза Учителя, которые, увидев впервые, вмиг УЗНАЛ! В тот день он понял, что весь пройденный до этого момента путь был подготовкой к той встрече.
Вспомнил Тали, по воле и милости судьбы вновь оказавшуюся рядом.
Он смотрел на цветок и улыбался. «Разве может такая красота родиться случайно? Разве может быть случайностью встреча с Ассаваном? С Геяо? С Тали? Нет! Это же очевидно!»
От размышлений его оторвал дрожащий голос сестры.
— Онисана! — воскликнула она, быстрым шагом приближаясь к нему.
Служитель поднял голову.
— Что случилось?
— Мне нужна твоя помощь. Объясни мне кое-что.
Онисана нахмурил брови, пытаясь переключиться со своих размышлений на слова Тали, встал и отряхнул руки. Вся нижняя часть его одежды была перепачкана землёй.
— Если я могу это сделать, то — конечно.
— Я не понимаю, что происходит с Мар-Аматом, — начала Тали, — он избегает меня, будто я ему враг. Просила уделить мне внимание и помочь перевести сложный фрагмент текста, а он ответил, что у него много дел, и просил придти позже. Я пришла на следующий день, но он снова не захотел говорить со мной. Так продолжается уже давно, и мне очень трудно от этого. Он хмурый какой-то, несчастный, весь погружён в свои мысли. Я пыталась развеселить его, но он сказал, чтобы я оставила его, потому что он очень занят. Может быть, я чем-то провинилась перед ним?
Онисана предложил сестре сесть на скамью.
— Я думаю, что ты тут вообще не причём. Почему-то теперь его раздражает всё: ты, я, Ассаван, улыбки на наших лицах, — всё то, что когда-то восхищало…
Тали удивлённо смотрела на брата.
— Почему?
Ония сидел в задумчивости, его нежно-голубые глаза были опущены, потом он взглянул на Тали.
— Не знаю.
— Не понимаю…
— Мар как-то сказал мне, — продолжил Онисана, — что хочет понять, кто он такой, что старые ответы уже давно утратили силу, а новые всё не приходят.
Тали отрицательно покачала головой.
— Не понимаю… Он же первый, кто имеет доступ ко всем знаниям. Разве они не дают полного ответа на все вопросы? Разве они не объясняют, кто есть человек?
— Похоже, что просто знать — мало. Знание само по себе не ведёт по Пути, не лечит душу, не облагораживает одним своим присутствием. Оно, как плодородная почва, способствует прорастанию зерна души под солнечными лучами воли.
— Послушай, я же знаю Мар-Амата! Он мистик по своей природе, он любит Золотой город, любит Ассавана и всех нас. И это в нём — самое настоящее! — сказала Тали, пытаясь убедить более себя, нежели брата.
— Да. Так и есть. Но случается, что чувство любви покидает нас, когда что-то другое вытесняет его из сознания. Нам кажется, что красивая история закончилась, что стоит смириться и что-то поменять, дабы вновь обрести утраченное счастье. Но в действительности любовь по-прежнему живёт в нашей душе под слоем пыли; стоит только захотеть и совершить маленькое сознательное усилие, и былое чувство вернётся вновь…
Глава XXVIII
Чудо
Утренние сумерки предвещали скорое осуществление ежедневного чуда. Алаксон медленно и с наслаждением шёл по холодному песку, погружённый в беспокойные, но сладкие мысли. Он мечтал о любви, любви настоящей, вечной, благородной, возвышенной и щедрой. Он знал, что сердце его на меньшее не согласится никогда… Он готов был ждать, независимо от срока, который уготовила судьба, невзирая на то, что всё внутри него изнывало от приятной, но в то же время терзающей тоски. «Что я должен сделать, Господи, чтобы заслужить любимую? Каким я должен стать? Я готов измениться, я готов пожертвовать многим, лишь бы только небо послало мне ту желанную встречу, о которой мечтаю давно…»
Он был молод и красив. Высокий, с прямой осанкой, пропорционально сложенный и слегка худощавый, Алаксон удивительным образом сочетал в себе качества мужественности и утончённости. Но была в его натуре какая-то сентиментальная черта чрезмерного трепета перед собственными переживаниями. Тонкая душа его ликовала, созерцая всё прекрасное; дивные мечты, словно нежные мотыльки, всегда порхали вокруг него, он дружил с ними больше, чем с самыми родными и близкими друзьями. О своей красоте, внешней и внутренней, он знал; он замечал, что есть те, кто им любуется, кто называет его «небесным юношей», кто любит звёздный свет в его холодных серо-синих глазах. Он был скромным от природы и не выносил самодовольства, но всё же совладать с чувством ложной гордости ему удавалось не всегда. Конечно, он не кичился приятной внешностью, но она часто подогревала его уверенность в себе. Красота никогда не была для Алаксона испытанием, так как все искания его устремлялись во внутренний мир, но этот нечастый дар добавлял одну маленькую фальшивую нотку в переливисто-полнозвучную мелодию его души.
Алаксон сказал себе, что сегодня непременно узнает ответ. Он обратится к Светилу и спросит Его, он будет слушать и внимать всем своим существом, он почувствует беззвучный шёпот, потому что всё внутри него созрело для этого откровения.
Пустынное пространство заполнили люди в белых одеждах. Они стояли молча, обратив взгляды в розовеющее небо. И когда крошечное золотисто-красное пятнышко показалось над горизонтом, Алаксон вздрогнул, будто от неожиданности. Первые солнечные лучи пронзили воздух, в миг всё преобразив, и, словно с небес, полились дивные звуки, восхвалявшие рождение Божества. Гимны звучали громче, сотни голосов сливались в один, а Алаксон, как зачарованный, смотрел на своего небесного Отца и не смел обратиться к Нему. Он вдруг всем своим существом почувствовал, что его Божественный прародитель любит его так сильно, как не любит никто в этом мире; эта любовь бездонна и глубока, и все переживания вмиг растаяли, улетучились, исчезли. Он ощутил огромное переполнявшее его счастья, сердце Служителя трепетало от невыразимой радости, и такая лёгкость посетила его, что он готов был полететь.
