Петр Мультатули - Николай II. Дорога на Голгофу. Свидетельствуя о Христе до смерти...
Священник, о котором упомянул в дневнике Император, был отец Алексей Васильев, назначенный, по выбору епископа Гермогена, духовником Царской Семьи. Отец Алексей очень нравился Государю и Государыне, но его действия по отношению к Царской Семье нельзя назвать мудрыми. Позже его имя будет ассоциироваться с именем зятя Распутина Б. Н. Соловьевым и деятельностью последнего (мнимой или действительной) по организации спасения Царской Семьи. Отношение к этому священнику со стороны многих из окружения Царской Семьи было отрицательным.
Издаваемый русскими монархистами в Париже журнал «Двуглавый орел» приводит свидетельство П. ШабельскогоБорка, который зимой 1918 года был в Тобольске и разговаривал с одним местным ямщиком: «Разговорились. Речь ямщика раскрывала дебри народной души.
— С Ними в Тобольске, сказывают, такое случилось, что в народе теперь по деревням бабы ревмя ревут. Дядя наш Микита Самойлов в то время в городу был и случаю этому самовидец был.
Северное сияние разгоралось, столбы поднимались все выше.
— Ишь сполохи то как разгораются, а потом сгинут и нету их. Так и страсти Нашему гостю Сибирскому от Господа положены. Как Христос от жидов безверных — так и Он… В соборе Он, вишь, был у обедни со всем Домом. Известно, Царь Богопомазанный — ни одной службы церковной пропущать не хочет. Народ, конечно, в Собор валом валил. Хоша его стреляй, хоша в огонь кидай, хоша в воде топи. Ну, точно мощам святым поклонение.
Стоят Они в Храме все рядышком, молятся, а кругом люди слезы льют — душа разрывается. Да… Херувимскую запели. Он, Праведник то царственный, на колени опустился, крестное знамение на себя положил. А стража тут кругом окаянная, и Силантьев над ними старшой самый — вредный социалист-большевик. Стоит он за Батюшкой нашим и гадится. Уж такой идол. Злобился он, злобился, да как толкнет Молитвенника нашего в саму спину. Пошатнулся Государь. Народ так и ахнул. А Он поднял глаза к Пречистой, слова не сказал, только широко так перекрестился. Ропот пошел по собору. Что же это такое делается? Надвинулся было народ на караульных, да вовремя опамятовался: караульные тут же наганы свои повынули, да на пленных в упор наставили. Чуть было чистые душеньки не загубили. Заплакали люди. Тут открылись Врата Царские, воздвиглась Чаша с Дарами Святыми. Вдруг как заревет Силантьев истошным голосом:
— Ай, ай! Сама Богородица! Глазами меня жгет! О, силушки нет… Сгинь! Сгинь, уйди! Сама к Нему идет. Сама Его приобщает. Сгинь! Сгинь! Бейте, товарищи! Ой, боюсь Ее, боюсь! Бейте Их, товарищи…
А сам корчится в судорогах, на полу валяется, хулит Господа, чертыхается. Насилу его из собора вытащили. Засуетились товарищи, заторопились. Стеною окружили Батюшку Государя и всю Фамилию и сторожко так повели Их из храма. А Они, как Агнцы Божии, светлые, пресветлые среди этой своры кромешной по святому храму шествуют.
Сказывают, Силантьев этот на паперти из рук вырвался и с криком страшенным и ругательствами от товарищей прочь убежал. С той поры, слышно, все по деревням бегает, места значит себе не находит, все о Богородице с Чашей золотой бормочет».[343]
Это свидетельство, независимо от того, было ли описываемое в нем событие в действительности или же оно являлось народным воображением, убеждает нас в том, что в глубине своего сердца народ по-прежнему продолжал любить Царя и жалеть его.
Отношение к заключенной Царской Семье со стороны тоболяков было разным. Были сочувствующие, были равнодушные, были преданные и люто ненавидевшие. Впрочем, Царской Семье писали и в Александровский дворец, и в «Дом Свободы», и потом в Ипатьевский дом со всей России. С. В. Фомин в своем замечательном исследовании этих писем делает упор прежде всего на письма верноподданных людей и лишь слегка касается писем, дышащих ненавистью. Конечно, для нас важнее мужество и благородство русских людей, которые с риском для себя продолжали в эти тяжелые дни писать Царской Семье письма, полные любви и сочувствия. Письма самые разные, начиная от графа Келлера на имя Керенского с просьбой разрешить ему быть с Государем до конца и заканчивая простыми крестьянами. Вот что писал, например, 12-летний мальчик, некий Георгий: «Всемилостивейший Государь Николай Александрович! Если Вам тяжко переносить заключение свое, то верьте и знайте, что миллионы русских сердец оплакивают Вас, как страдальца за Святую Русь. На нашей планете, начиная Спасителем, немало было страдальцев; и на Вашу долю выпала эта горькая чаша. Люди злы, но миллионы русских сердец возносят мольбы к Богу об утешении Вас. Молитесь же и бодрствуйте! Верный и неизменный Вам 12-летний Георгий».[344]
Или вот еще одно письмо от неизвестной женщины: «Дорогой Николай Александрович! От души поздравляю Вас с наступающим днем Вашего рождения и горячо молю Бога, чтобы Он Милосердный спас и сохранил Вас на многие и долгие годы, и так же Вашего Сына. Пожалуйста, я Вас очень прошу, расцелуйте его за меня крепко, крепко, я так горячо его люблю и всегда молю Бога о его здоровье. Искренне Вас любящая, Елена К.»[345]
Но, говоря об этих письмах, полных самоотвержения и любви, мы не можем не коснуться, в силу темы нашего труда, тех посланий, которые были полны злобы и ненависти. Естественно, мы вслед за С. В. Фоминым не будем цитировать эти примеры «политической порнографии». Но остановимся на характере одного из таких посланий, так как на нем отчетливо виден след той злой силы, с которой вел духовную брань Государь. Среди писем к Царской Семье имеются конверты, в которых были вложены фотографии Царя и Царицы с множественными прижиганиями сигаретами, причем у Царя были выжжены глаза, а у Государыни, которая была сфотографирована в платье сестры милосердия, прожжено все тело. Как здесь не вспомнить коптяковское кострище, расчленение тел, соляную кислоту!
Все время пребывания в Тобольске Царя и Царицы отмечено тяжелыми душевными переживаниями. Главной причиной этих переживаний была боль за судьбы Родины и русского народа. Как только какие-либо сведения доходили до Императора о событиях в Петрограде или на фронте, он сразу же заносит их в свой дневник. «5-го сентября. Вторник. Телеграммы приходят сюда два раза в день; многие составлены так неясно, что верить им трудно. Видимо, в Петрограде неразбериха большая, опять перемена в составе пр-ва. По-видимому, из предприятия ген. Корнилова ничего не вышло, он сам и примкнувшие генералы и офицеры большей частью арестованы, а части войск, шедшие на Петроград, отправляются обратно»; «20-го октября. Пятница. Сегодня уже 23-я годовщина кончины дорогого Папа{5a/accent} и вот при таких обстоятельствах приходится ее переживать! Боже, как тяжело за бедную Россию!»; «17-го ноября. Пятница. Тошно читать описания в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и в Москве! Гораздо хуже и позорнее Смутного времени»; после прихода сведений о начале переговоров большевиков с немцами: «18-го ноября. Суббота. Получил невероятнейшее известие о том, что какие-то трое парламентеров нашей 5-й армии ездили к германцам впереди Двинска и подписали предварительные с ними условия перемирия! Подобного кошмара я никак не ожидал. Как у этих подлецов большевиков хватило нахальства исполнить их заветную мечту предложить неприятелю заключить мир, не спрашивая мнение народа, и в то время, что противником занята большая полоса страны?».[346]
Конечно, тяжелее всего переживал за происходящее Император Николай II. Глеб Боткин писал, что «У меня создалось впечатление, что в течение этого (тобольского. — П. М.) периода Император страдал более чем остальные».[347]
Дети и Государыня, как могли, старались помочь ему переносить эти душевные страдания. Доктор Боткин рассказывал своему сыну Глебу: «Каждый раз, когда Император входит в столовую с грустным лицом, Великие Княжны говорят тихо: „Папá сегодня грустный, надо поднять ему настроение“. И они это делают, рассказывая смешные истории, смеясь, и в конце концов лицо Его Величества озаряется улыбкой».[348]
Самое главное, что ни в дневниках, ни в письмах Императора Николая II и Императрицы Александры Федоровны, ни в воспоминаниях о них очевидцев нет ни одной строчки, ни одного свидетельства об их беспокойстве за собственную судьбу, жалоб, упреков, осуждения в чей-то бы ни было адрес: только волнение за судьбу России, народа и дорогих им людей. Это ярко видно из писем Государыни А. А. Вырубовой. 20 декабря 1917 года она пишет: «Он (Государь) прямо поразителен — такая крепость духа, хотя бесконечно страдает за страну, но поражаюсь, глядя на него. (…) Полная надежда и вера, что все будет хорошо, что это худшее и вскоре воссияет солнце. Но сколько еще крови и невинных жертв?! (…) О Боже, спаси Россию! Это крик души и днем и ночью — все в этом для меня (…) Чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою Родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения. Ты знаешь, что нельзя вырвать любовь из моего сердца и Россию тоже, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце, но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет. Господи, смилуйся и спаси Россию!»[349]
