Злой рок. Политика катастроф - Фергюсон Ниал (Нил)

Историки уже давно ведут споры об экономических, социальных и политических последствиях Черной смерти. Авторы одного современного исследования утверждают, что для пандемий, в отличие от крупных войн, характерно снижение реальных процентных ставок и повышение реальной заработной платы[440]. На самом деле картина мрачнее, чем можно предположить из этих слов, и не в последнюю очередь потому, что война и эпидемии так часто совпадают. Из экономической теории вроде бы очевидно – и подтверждения есть по крайней мере в некоторых статистических данных по Англии и северу Италии, – что столь резкое сокращение населения должно было привести к нехватке рабочей силы, а также примерно удвоить реальную заработную плату и понизить ставки дохода от земли с уровня свыше 10 % всего до 5 %[441]. Впрочем, самая недавняя работа, посвященная тому, что пережила Англия, позволяет предположить наличие ряда важных встречных тенденций и подрывает прежние воззрения, согласно которым труженики-крестьяне – те, кому удалось выжить, – от бедствия только выиграли. Когда эпидемия закончилась, резко поднялись цены на сырьевые товары – особенно на соль, стоимость которой за период с 1347 по 1352 год возросла в семь раз, – и это означало, что реальная заработная плата выживших не особо скакнула вверх благодаря «величайшему в истории кризису предложения рабочей силы». Кроме того, в 1370 году из-за плохой погоды и неурожая цены на зерновые подскочили на 230 % по сравнению с долгосрочным средним значением. А еще неопознанная «болезнь с сыпью» убивала овец, свиней, коров и быков, отчего повысились цены на скот. И это, в сочетании с вечным недостатком сельскохозяйственных инструментов (мотыг и плугов), сулило нищету тем, кого пощадила чума. Стоимость жизни для тружеников оставалась высокой на протяжении двадцати лет после чумы, – и лишь потом, в конце 1380-х годов, начала снижаться[442].

И все же, если взять средний срок, то положение обычных англичан и англичанок, переживших Черную смерть, значительно улучшилось. Помещики и другие работодатели бились за работников, и это ослабляло усилия правительства по регулированию заработной платы. Растущая монетизация английской экономики и переход к фиксированным ставкам годовой арендной платы начали разрушать феодальную связь между землевладением и крепостным правом. После Черной смерти среди тех, кто трудился на земле, возросла доля свободных людей – тех фермеров-йоменов, которым предстояло стать хребтом общественного строя доиндустриальной Англии. Производство зерна сместилось в сторону пшеницы и ячменя, а еще заметно увеличилось значение животноводства, требовавшего меньше труда, чем производство растениеводческой продукции. Потребление эля на душу населения после эпидемии достигло заоблачных вершин, и его стали варить в основном в крупных пивоварнях, продуктивность которых со временем только возрастала. Стали изготавливать больше товаров из шерсти и кожи. Многие переехали из сельской местности в города: бывшие крепостные искали работу на производстве, а незамужние девушки устраивались прислугой в дома. Кроме того, мы видим, как по прошествии эпидемии на северо-западе Европы возникает характерная модель супружества: поздний первый брак, более низкая рождаемость. Увеличилась и доля незамужних женщин. Подобное происходило также в исторических Нидерландах и резко контрастировало с тенденциями в Южной и Восточной Европе, где феодализм после Черной смерти только усилился и крепостное право, если и не де-юре, то де-факто, просуществовало еще пять столетий.

В Англии Черная смерть имела еще одно удивительное последствие: она не ослабила, а укрепила английское государство. Столкнувшись с хронической нехваткой продовольствия и рабочей силы, верховная власть в 1351 году ввела регулирование цен и заработной платы. Доход от ренты за пользование королевскими землями сильно сократился, но корона восполнила потери, подняв налоговое бремя на душу населения, – оно утроилось по сравнению с началом 1340-х годов. В то же время Статут о рабочих 1351 года обязал трудиться любого, кто пригоден к работе, и наложил новые формы наказания (например, позорные столбы и колодки) за «бродяжничество» – не столько ради поддержания порядка, сколько ради того, чтобы понизить трудовую мобильность[443]. Все эти меры, вместе взятые, оказались перебором – и привели в 1381 году к крестьянскому восстанию Уота Тайлера, причем за оружие взялись не только крестьяне, но и горожане и купцы. Однако главной мишенью восставших была не королевская власть в лице Ричарда II, а занимавшие промежуточное положение феодальные и церковные суды, куда входили местные лорды и духовные лица; судебные записи часто отбирались и уничтожались. По словам Бейли, то была «чистка конюшен, а не революционное разрушение системы» – так проявлялась «трогательная вера низших классов в королевскую справедливость»[444]. Как и большинство средневековых бунтов, восстание Уота Тайлера окончилось провалом. Кембриджский статут 1388 года предполагал еще большие ограничения на мобильность и свободную деятельность основной части крестьянства[445]. С другой стороны, в английских правовых нормах произошли значимые изменения. Статут о рабочих провозглашал создание института мировых судей – местных магистратов, которым предстояло выполнять свою роль до реформ 1970-х годов. Общее право крестьянства, пусть и сдерживающее по своей сути, способствовало развитию идеи приоритета письменного документа, устанавливало важность законных доказательств, становилось источником норм надлежащих правовых процедур, а также уменьшало произвол лордов, предоставляя крестьянам намного более серьезную правовую защиту[446].

Предыдущее поколение историков-медиевистов – таких, как Майкл Постан, родившийся еще при царской власти в Бессарабской губернии (ныне Молдова), – было склонно рассматривать средневековую Англию как предшественницу Российской империи времен Александра II, разве что в первом случае отмена крепостного права имела более счастливое продолжение. Их духовных наследников, изучающих эпоху Средневековья в наши дни, сильнее влечет поиск глубинной преемственности английского индивидуализма и институтов; возможно, так они стремятся приуменьшить непредвиденный характер политических событий, случившихся за три столетия: от Черной смерти до Славной революции, – событий, которые могли неоднократно изменить ход истории. Если взглянуть сквозь призму науки о сетях, то власти Англии поступили мудро, попытавшись в 1350-х годах ограничить мобильность крестьян. Как мы отмечали, именно относительно высокая географическая мобильность английского населения способствовала стремительному распространению чумы. Итальянские города-государства тоже пытались ограничить перемещения людей, платили пособие тем, кто не мог работать, и вводили карантины[447]. Но сделать подобные меры эффективными – это было уже совсем другое дело. Богачи не очень-то желали отказываться от прелестей уединения в своих сельских убежищах – как семь женщин и трое юношей в «Декамероне» флорентийского писателя Джованни Боккаччо. Еще один флорентиец, дипломат Бальдассаре Бонаюти, также известный как Маркьонне ди Коппо Стефани, писал, что «было принято много законов, согласно которым ни один гражданин не мог уйти [из Флоренции] из-за упомянутой чумы. Ибо они боялись, что minuti [досл. „маленькие люди“] не уйдут и поднимут восстание, а недовольные объединятся с ними… [Но] было невозможно удержать граждан в городе… поскольку, как всегда бывает, большие и сильные звери прыгают на ограды и ломают их»[448]. Еще больше проблем возникало оттого, что кризис религиозной веры и социального доверия, вызванный пандемией, породил параллельную пандемию, поразившую разум, – и она, в свою очередь, привела к появлению новых и опасных форм мобильности.

Мы не должны недооценивать религиозное брожение, запущенное Черной смертью. Движения еретиков зарождались везде – или возрождались, как секта английских лоллардов. Прежде всего поражали ордена флагеллантов, которые, стараясь отвести божью кару, явленную в облике чумы, устраивали акты покаяния и самобичевания. Движение флагеллантов, зародившись в Венгрии в конце 1348 года, распространилось по Германии, а затем по Брабанту, Эно и Фландрии. Флагелланты шли группами от пятидесяти до пятисот человек. «Каждые несколько дней с середины августа по начало октября в Турне приходила новая группа, – писал Норман Кон, историк, изучавший это необычайное движение. – За первые две недели указанного периода туда прибыли группы из Брюгге, Гента, Слёйса, Дордрехта и Льежа, а потом к флагеллантам присоединился и Турне, выслав группу в направлении Суассона»[449]. Когда бюргеры Эрфурта отказались открыть перед флагеллантами городские ворота, три тысячи человек стали лагерем снаружи. Они называли себя несущими крест, бичующимися братьями и Братством креста и носили белые одеяния с красным крестом спереди и сзади и похожие головные уборы. У всякой группы был свой «магистр» или «отец» – мирянин, который при этом выслушивал исповеди и налагал епитимьи. Каждое шествие длилось тридцать три с половиной дня, и на всем его протяжении флагелланты не мылись, не брились, не меняли одежд и не спали в кроватях. Любой контакт с женщинами был запрещен. По прибытии в город флагелланты шли в местную церковь, становились в круг и простирались ниц, раскинув руки, как Христос на кресте. Когда звучал приказ магистра: «Восстаньте, во имя истинного мученичества!» – им нужно было подняться и, распевая гимны, бичевать себя кожаными плетками с железными шипами. Иногда во время этого действа они снова падали наземь, «словно пораженные молнией». Ритуал проводили ежедневно, дважды прилюдно и один раз – без посторонних. Там, где флагелланты бичевали себя, собирались толпы, и их усилия, нацеленные на то, чтобы отвести божественное возмездие, очень многими воспринимались благосклонно.