Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6379 ( № 31 2012)
Впрочем, это нам кажется, что беготня происходит по собственной воле и выбору. Теперь-то перед концом особенно понимаешь, как всё за нас промыслено. И что бы ты в своей жизни делала без своих ангелов?! Они и предупреждают об опасности, и сберегают, и помогают делать выбор. Они всегда с тобой, ты их только не видишь. С ними надо считаться, их надо слушаться, их нельзя прогневить.
А в зеркале, хоть и стараюсь в него не смотреться, теперь вижу седые волосы, какое-то опять новое лицо, изборождённое морщинами - только ли мудрости? Другую, не мою фигуру - где там былая статуэтка? Пришла бы в отчаяние, спасает любопытство. Вот новая бородавка появилась. Оказывается, называется гречневая крупа старости. И тело, даже размер ноги увеличиваются, им надо вместить всё прожитое, как изображению Будды: чем больше живот, тем шире душа, так считают в Азии.
* * *
Моя болгарская студия очень вовремя, очень милосердно появилась, хотя бы как возможность уехать на лето из Москвы, чтобы пропустить 31 июля - мой день рождения, чтобы избежать очередного упоминания о возрасте, вежливых по случаю телефонных звонков, опустевшего застолья.
С самого моего рождения это был большой семейный праздник. Тётка Зина, папина сестра, тихое, скромнейшее, всегда незаметное существо, тоже врач по семейной традиции, которую я нарушила (я с ней умудрилась родиться в один день), говорила, что про её день рождения вспомнили только после моего появления на свет.
В любые времена: немецкие бомбёжки[?] зловещая информация из чёрной тарелки радио - от Совинформбюро[?] сдан город Курск[?] Белгород[?] Харьков[?] уничтожены[?] военный ли или послевоенный голод, от папы с мамой нет вестей с фронта[?] - бабушка всё равно собирала праздничный стол. Как она умудрялась? Всегда в разгар торжества появлялся её знаменитый торт "Наполеон", вкуснее которого я не ела ничего на свете, а дедушка зажигал свечи, пять - восемь - десять - двенадцать[?] до восемнадцати, которые он, провинциальный зубной врач, отставив свои дела, мастерил сам, да ещё подсвечники к ним[?] Первый тост бабушкиной же наливки - за Анечку, за её здоровье, успехи, долгие счастливые годы жизни[?] Если мне что и досталось, так, видно, от любви и искренности тех пожеланий. Второй тост - за Зину.
В войну за стол садилось больше всего народу, дом был полон беженцев, теперь, слава богу, молодые и слова-то этого не знают, а тогда их было много в Арзамасе, близких и дальних родственников, знакомых и незнакомых, бежавших от войны, потерявших кров и семьи, голодных. Бабушка всех кормила, спасала. Главные уроки доброты, помощи людям у меня от неё и навсегда.
Помоги, если можешь помочь[?] Постарайся помочь. Лучше отдавать, чем брать, счастливее[?] За всё придётся расплачиваться[?] - её уроки. Долго я старалась и с празднованием дня рождения сохранять бабушкину традицию. Последней, мною замеченной цифрой было 77. Но на самом же деле красивое число! Библейское. Магическое. А в молодости был ещё портвейн, в названии которого было три семёрки, 777! Почему-то юбилеи празднуют в 70, 75, 80, 77-то гораздо красивее. Накануне расцвела герань на балконе!
Во всём остальном это был грустный день. Не приехали подруги. Верка: полтора часа тащиться, ради чего?! Не удержалась, проиронизировала: ты, конечно, как всегда, будешь отмечать факт своего появления на свет! Потом после подарила мне паркеровскую ручку с открыточкой; неугомонному перу от уставшего[?] До следующего 31 июля она уже не дожила. Не пришла Света, почти не выходит из дома, а если выходит, то с записочкой в кармане, кто она и где её дом, альцгеймер крепчает; Галю облучают, онкология, ей не до меня[?] Дети не смогли: у внучки - новорождённый Арсений, у правнучки - приёмные экзамены в институт, тоже на филфак. Слава богу! Поступила, учится. От арзамасской семьи осталась одна Софа, двоюродная сестра, которая тоже редко теперь приезжает из Балашихи в Москву, хоть и моложе меня, но с места трогаться стало трудно. Болят ноги. Плохо слышит. Спасибо, в тот день приехала. Чтобы, как всегда, вспомнить про Арзамас, свою маму Зину, мою тётку. Про бабушкин знаменитый торт "Наполеон"[?] У кузнецовской сестры Лильки, которая была второй гостьей в тот вечер, всегда один и тот же набор семейных историй в арсенале, одна из них, как она принесла из школы домой горшок с цветком и надписала "хрен выращивает ученица 5-го "Б" класса Клементьева Валерия". Или ещё одну вечную историю про то, как они со сводным братом кисель из общей тарелки ели, он проводил посередине разделительную линию, она не торопилась, доверяя ему, а весь кисель доставался понятно кому.
Теперь она - старушка, говорит, рассказывает, как ей скучно стало без работы. Все её новые рассказы - о коте Фофане, скрашивающем её одиночество, чего он ел, как привык гулять на подоконнике, какой он умный[?] От достаточно многочисленных моих прежних ещё по Горьковскому театральному училищу учеников, разбросанных по всей стране, зашла Лариса Сырова, ещё одно одиночество. Училась в мою бытность в училище на артистку, на режиссёра, но на всю жизнь осталась портнихой, ибо в этом оказался у неё талант от Бога. Тоже вспоминала про свою молодость, давно оставленный Горький, своё студенчество. Про сегодняшние дни рассказывать было нечего. Курила непрерывно, заменяя одну сигарету другой. Так и стоял обильно накрытый праздничный стол с множеством салатов, со студнем и пирогами почти нетронутым. Не пришёл даже Калантаров, режиссёр из оставшихся в живых от моего поколения, который любил мои застолья, но недавно обиделся на меня за то, что я не считаю его талантливым[?] Ну зачем, спрашивается, обидела человека? Кто за язык тянул?
А уж самых близких, самых дорогих, которым положено было здесь быть, но которые уже ни прийти, ни даже позвонить не смогут по самой что ни на есть уважительной причине, теперь слишком много.
Когда же на 77 ушли мои немногочисленные и не слишком весёлые гости, когда я вымыла посуду и с трудом растолкала оставшиеся угощения по холодильнику, разразилась гроза с грохотом и молниями, с мятущимися за окнами ветками деревьев. Мне всегда тревожно и страшно в такую погоду. Сейчас тоже было страшно, но пожаловаться и искать защиту всё равно не у кого. Значит, пусть будет нестрашно[?]
Зато я приняла решение - никогда больше 31 июля не собирать гостей, не испытывать больше своё одиночество, не вызывать призраки прошлого[?]
* * *
Что проку считать мужей[?] Помнить даты. Вспоминать, как мучались мы с Кузнецовым изменами, ревностью, скандалами. Ещё в Горьком, до Москвы, он - всеобщий кумир, модный телевизионный комментатор. Состязались в успехах, в романах, в удали. Друг другу не уступали. Хрупкий институт семьи трещал по швам, он был не приспособлен к такому единоборству.
На самом деле: как всё меняется с возрастом. То, от чего ты рыдала, страдала, теряла здоровье, наверное, годы жизни, теперь кажется такими пустяками. Тебя исключают из комсомола "за моральное разложение", потому что из-за тебя бросает жену с ребёнком Кузнецов. Ты тоже уходишь от самого первого, раннего мужа. Кузнецов тебе изменяет. Ты ему изменяешь. Какая чепуха! В заботах, житейских трудностях вы устаёте друг от друга. Ну и что? История общеизвестная, старая как мир. Страсть иссякает. Привычка друг к другу, как всякая другая, вызывает раздражение. Одних внутренних резервов недостаёт, чтобы сохранить чувства. Начинает казаться, что довольствоваться оставшимся - удел ограниченных. Ему нужны новые впечатления, новые эмоции для творчества. Тебе - для того, чтобы выжить.
А мой Валентин Кузнецов любил ту, хоть и не только её одну, которую когда-то почти в детстве увидел в Канавине, в Горьком, на районной комсомольской конференции. "Во чешет!" - подумал он, когда я выступала на трибуне, и подошёл поближе рассмотреть поразившее его существо в бантах и школьном передничке. А потом оказались в одной группе на филфаке университета: он с буйной шевелюрой, в клюквенном свитере и в прыщах. Я в перешитых от старших платьях, в юбочке из папиных галифе, но обязательно, даже на занятиях по физкультуре, в батистовой кофточке с оборочками, судя по вниманию мальчиков на курсе - красотка! Наш роман начался с общей подготовки к экзаменам по античной литературе, а поскольку он был и тогда уже образованнее меня, и память у него была лучше, я по ночам читала учебник вперёд, чтобы не осрамиться. Роман оказался на всю жизнь. И не стало его со мной не тогда, когда мы оба плакали после посещения Тушинского ЗАГСа, держа в руках бумажку о нашем разводе, а когда его на самом деле не стало.
Когда-то мы с ним в наши первые московские годы, ещё семейные, общие, оказались на вечере Игоря Кваши в старом Доме актёра на улице Горького. Заметили, как, читая раннего Маяковского, нами обоими очень любимого, он всё время обращается куда-то в третий ряд, и в антракте увидели, как с этого места поднялась и, опираясь рукой на красивого седого Василия Катаняна, вышла грузная, обтянутая ярко-зелёным трикотажем (он был тогда в моде) и очень ярко-рыжая, волосков на просвечивающей головке было немного, а чуть ниже густо нарисованные чёрные брови, кровавые губы, морщинистое лицо. Такой свежевыкрашенный старый потрескавшийся почтовый ящик. Лиля Брик! Главная любовь, опустошающая страсть, на все времена - тайна, загадка великой подчинившей всю его жизнь привязанности Гения. "Нет, не может, не имеет права Муза Поэта превратиться в такое чудовище", - подумала я тогда.
