Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 15. Чудеса лунной ночи
Писатель любил это «московское полесье», видел в нем много поэзии, рвался в эти места. Но восторги Михаила Пришвина отличаются от сдержанной, сыновней любви к своему краю другого Михаила – Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. У него любовь к этим местам («Замечательно, что я родился и вырос в деревне…») придавлена гнетущими воспоминаниями крепостных нравов. Представления о болотах природных у него связаны с беспросветной трясиной человеческой жизни – «Все ужасы… вековой кабалы я видел в их наготе». И если здешняя глушь Пришвина восхищала, то для «прокурора российской действительности» она была горем. Два времени, два восприятия жизни. Любопытно, что то же самое наблюдаем в отношении и к другому, сугубо болотистому месту серединной России – Мещере. Куприна ужаснула ее глухомань, а Паустовский эту затерянность воспринимал как счастье. Сделав поправку на два различных характера и различные взгляды на жизнь, заметим: по мере загустения городской жизни мы все больше будем любить глухомани. Правда, тут же надо сказать: Михаил Салтыков на возке по непролазным дорогам добирался из Москвы в свой Спас-Угол никак не меньше двух дней. Михаил же Пришвин и мы вслед за ним доезжаем за два часа.
Лесная гостья.
…Дороги в этом некогда совершенно бездорожном краю сейчас на удивление хорошие – добротный асфальт. В Спас-Угол (самый дальний угол района) из Талдома на «козле» мы доехали в полчаса. Не знаю уж почему после чтения Щедрина – по контрасту или потому, что деревню держат в особом порядке из-за строгого взгляда, которым встречает тут каждого скульптурный портрет сатирика, помещенный у сельсовета, но прежняя вотчина Салтыковых показалась мне самой опрятной, самой ухоженной талдомской деревенькой. Дома, палисадники, огороды – все в нужном порядке. Почти за каждым домом поджарые, ладно сложенные стожки – знак того, что есть во дворе корова.
«Стожки кладут тут с отменным старанием – кособокого не увидишь». Спасские мужики башмачным промыслом не соблазнялись, жили тем, что давала земля. И эта прямая зависимость от того, что собрано в поле, на лугу, в огороде, и приучила быть аккуратными.
Большого, знакомого по картинкам дома помещиков нет – сгорел в 19-м. Но сохранились парк, пруд и церковь с фамильным кладбищем Салтыковых. Тут покоятся предки великого правдолюбца России, надписи на надгробных камнях деда и бабки проросли изумрудно-зелеными мхами. На могиле отца – Евграфа Васильевича Салтыкова – надпись: «Жития его в сем мире было 74 года, 4 месяца, 25 дней, 8 с половиной часов». Еще одна строчка обращена к проходящему тут: «Присядь… Сорви былиночку и вспомни о судьбе…»
Судьба… Родители знаменитого сына России были матерыми, беспощадными крепостниками. Сын же вырос неистовым, страстным борцом с крепостничеством. Стоя у этих камней, кто бы проникся судьбою господ Салтыковых, если б не сын?
Родительский дом вспоминал писатель без радости. И родичей тоже. Господа Головлевы – это господа Салтыковы. Что касается здешней природы, то она нашла в сердце сурового человека надежное место и согревало его. «Я люблю эту бедную природу, может быть, потому что какова она ни есть, она все-таки принадлежит мне; она сроднилась со мной, точно так же, как и я сжился с ней».
Сентябрьский день в Спас-Угле был солнечным и пронзительно синим. В желтом оцепенении стояли липы и клены. Синее небо отражалось в пруду. Высыпавший из автобуса «десант на картошку» с любопытством разглядывал суровое бородатое лицо скульптуры у сельсовета. Курились на огородах дымки. За парком среди множества аккуратных стожков гремела цепью черная лошадь. И с трубными криками, по три-четыре, пролетали обычные в этих местах журавли.
• Фото автора. 13 октября 1984 г.
Свет в окне
ПроселкиПосле разговора в избе о почтовых ее делах, о хозяйстве, о деревеньках, которые она ежедневно обходит с тяжелой сумкой, я сказал:
– Марья Андреевна, хочу вас снять для газеты…
Замахала руками:
– Я ж немолодая…
– Ну, в пример молодым.
– Нет, сапоги – облезлые, нос у меня большой. И один раз писали уже в районной газете…
Когда вышли на улицу, я возобновил приступ.
– Сделаем так, что сапог видно не будет…
В союзниках у меня оказались четыре соседки Марьи Андреевны и два соседа, приковылявших в валенках к палисаднику. Стали уговаривать всем миром.
– Марья, – сказала одна из старушек, – ты ведь для нас как свет в окне. Кого снимать, как не тебя? Уж ты не калянься…
И Марья Андреевна сдалась. Побежала в избу, надела куртку со знаком почты, покрылась цветным платочком. Выглянула в окно: так ли все?.. В Окне я и снял ее, хотя собирались сниматься с велосипедом, на котором она тут ездит.
Вот она перед вами, жительница деревни Бучево, Мария Андреевна Иванова, человек не просто уважаемый всей округой, но горячо любимый, желанный в каждом доме, а в некоторых просто необходимый.
Почтальоном в этой деревне до войны был отец Марьи Андреевны. Потом мать. В 41-м четырнадцатилетней девочкой почтовую сумку на плечо надела Маша. И с тех пор вот уже сорок три года прокладывает она тропки от дома к дому. Каждый день.
Марья Андреевна.
Дела ее, определенные разноской писем, газет, бандеролей, пенсий и телеграмм, гораздо шире и гораздо значительней служебного предписания. В нынешних деревеньках ее обхода в полупустых или вовсе заброшенных, иногда с тремя-четырьмя жильцами, она являет собою единственное связывающее звено одиноких людей с человеческим миром. Наделенная исключительной добротою, умением искренне пережить чужое горе и радость, она является в этой округе «мирской няней» – посочувствует, посоветует, похлопочет. Без всяких даже и просьб. Дело часто касается не почтовых забот: надо купить какой-то старушке чай, сахар, хлебца, лекарства. Все делает с радостью и охотой. И везде даже простое ее появление – радость.
В деревне Бибиково на зиму остается одна (!) Анна Филипповна Голубева. Совершенно неграмотная старуха уже который год выписывает газету исключительно только ради того, чтобы раз в день увидеть живого человека. «Я говорю ей: Анна Филипповна, не траться, я и так к тебе забегать буду. Трясет головой – так, мол, нельзя. При мне разглядывает картинки в газете…»
Случилось, Марья Андреевна бегала из деревенек на большак вызывать «Скорую помощь», хлопотала, чтобы привезли дрова, починили электрическую проводку. В своем заболотном Бучеве Марья Андреевна знает беды и радости каждого дома. Знает, где понапрасну ждут писем, где письма часты, знает, где на конверт глядят, как в войну, с опасением: «Не казенное ли?» «Старые люди опасаются телеграмм – боятся горьких вестей. Так я уж сразу, как телеграмма, кричу с порога: «Вам поздравление!»
В деревне своей Марья Андреевна ходатай и консультант по всем делам: по колодезным, электрическим, пенсионным, торговым. Все успевает. «Подъем вместе с журавлями, в 5 – 6 часов. Ложусь в 12». За день она успевает объехать округу – двадцать два километра пути – на велосипеде. Зимою тот же маршрут на лыжах. А весною и осенью, когда местные хляби даже трактор не пустят, ходит пешком. Не пожаловалась. «Дело привычное. Батя еще говорил: хождение – жизнь. Да и в журнале «Здоровье» вон пишут: надо ходить. И верно, я крепкая, как капустная кочерыжка. Да и здоровье мне все желают от полной души. А такие желанья впустую не пропадают».
Успевает Марья Андреевна справляться и со своим деревенским хозяйством. Корова у нее, телка, два поросенка, десять ульев. Мужа своего Виктора Егоровича по привычке молодости она называет Витькой. Вырастили Ивановы детей – живут и работают все в Загорске. И, думаю, эту заметку о матери прочтут с гордостью: «Да, она такая, все успевает».
– Она все умеет: роды может принять, блинов напечет, грибов соберет и насолит, за пчелами знает уход, умеет пахать и косить. А главное, она у нас о всех беспокойство имеет, – степенно объясняет мне одна из соседок и заключает: – В старину таких людей называли святыми. Моя воля, я бы ей орден дала…
Марья Андреевна опять замахала руками:
– Что говоришь, кума, можно ль такое…
Однако растроганная вниманием, сама она сказала по-детски искренне, простодушно: «Я всех люблю, и меня все любят».
Когда прощались, побежала в сени и явилась с баночкой меда.
– Возьмите гостинец. Не купленный…
Теперь я замахал руками. Но все общество на меня навалилось.
– Надо взять! Не купленный.
Вечером мы сидели с приятелем в талдомском доме у чайника, макали в мед зачерствевшие в рюкзаке булки и вспоминали Марью Андреевну.
– Она, конечно, особенная: отец – почтальон, мать – почтальон. И сама вот с первого года войны. Заметил, какая счастливая? Ощущение нужности людям – вот ее счастье.
