Збигнев Херберт - Варвар в саду
Признание обвиняемого было, в сущности, чистой формальностью, так как для вынесения приговора достаточно было доносов двух человек. Но жизнь доносчиков была не из легких. Выдавший семерых «совершенных» был зарезан в собственной постели, а глашатая из Думенжа за такой же поступок неизвестные повесили на суку засохшего дерева. Так что доносчики предпочитали называть имена уже умерших либо тех, кто сумел укрыться в недоступных крепостях Монсегюр и Керибюс.
Костры, надо признаться, предназначались только для «совершенных» или же для абсолютно непримиримых и закосневших в ереси катаров. Остальным назначались канонические кары, которые тем не менее оказывали серьезное влияние на жизнь наказанных. Ношение креста на одежде, к чему приговаривались те, кто самолично и без принуждения признался в своих винах, приводило к бойкоту там, где широко была распространена ересь, и вызывало подозрения в доносительстве инквизиции.
Принудительное паломничество (при этом намеренно назначались отдаленные местности, что оказывалось серьезным финансовым испытанием для семьи приговоренного) длилось от пяти месяцев до нескольких лет, когда речь шла о рыцарях, которых отсылали в Святую Землю или в Константинополь. Подобное наказание могло быть назначено тому, кто во время плавания на корабле обменялся несколькими словами с катаром или, будучи одиннадцатилетним ребенком, по приказу родителей поклонился на улице «совершенному».
Ошибаются те, кто думает, будто протоколы инквизиции содержат потрясающий материал, который легко использовать в литературных целях. Диалог — в чем можно убедиться, читая обширное собрание, именуемое Collection Doat, — основан не на неожиданных вопросах, страсти, угрозах, сопротивлении и чувстве безнадежности, а на ужасающей монотонности. Зато в перечислении инструментария камеры пыток легко вычитать неподдельный ужас.
Что мы обнаруживаем в протоколах? Имена, местности, даты, и не многим более. «В Фанжо во время консоламентума, данного Ауджеру Изарну, присутствовали Бек из Фанжо, Гильем из Ла Иля, Арнаут де Ово, Журден из Рокфора»… «А то Арнаут попросил консоламентум в Монгардейле в доме своих родичей по имени Коварс»… «Дьяконы Бернард Кольдефи и Арнаут Гираут постоянно проживали в Монреале, и на их собрания приходили Раймунд из Санчоса, Петерия, жена Маура из Монреаля»… И так целыми страницами.
Бернар Ги, инквизитор, живший столетием позже, то есть в XIV веке, был автором поучительного труда с названием «Libellum de Ordine Praedicatorum»[73], служившего учебником для инквизиторов, который позволяет понять, как происходили допросы альбигойцев.
«…Подозреваемого спрашивают, виделся ли он или познакомился где-либо с одним или несколькими еретиками; где с ними виделся, сколько раз и когда…
item, были у него какие-нибудь взаимоотношения с ними, где, когда, и кто его порекомендовал;
item, принимал ли он в своем доме одного или более еретиков; кого именно и кто их приводил; как долго они у него оставались, куда пошли, кто их навещал, слышал ли он их проповеди, и о чем они были;
item, выказывал ли он знаки почтения или знал тех, кто выказывал знаки почтения еретикам;
item, вкушал ли он с ними освященный хлеб, и каким образом они освящали этот хлеб;
item, здоровался ли он или видел, как другие лица здороваются с еретиками;
item, верил ли, что принявший еретическую веру может быть спасен…»
Другие вопросы касались взглядов и прошлого людей, с которыми сталкивался подозреваемый.
Подобная методика допроса лишь кажется тупой, негибкой и неэффективной. На самом деле эта холодная, безличная логика освобождала допрашивающего от ведения психологической игры, вникания в мотивы и обстоятельства, а допрашиваемого наполняла ужасом, какой человек испытывает всякий раз, когда сталкивается не с живым существом, а с суровой необходимостью. Обе сферы — морально-психологическая и сфера фактов — идеально отделены друг от друга.
* * *Поэзия трубадуров становится объектом жестокого давления, как будто недостаточно того, что дворы и меценаты оказались в руках рыцарей с Севера. «Мир так сильно изменился, что невозможно узнать его», — сетует Бертран д’Аламанон. Епископы и доминиканцы призывают отринуть «песни, полные суетности», а папский легат берет с рыцарей клятву, что они никогда не будут слагать стихи. Место лирики (явление, кстати сказать, известное и по другим историческим эпохам) занимают тяжелые исторические бомбарды{177}, слагаемые благочестивыми виршеплетами. Одна из сохранившихся подобных поэм является попросту рифмованным переложением катехизиса и не была бы литературным произведением, если бы после каждой изложенной истины не следовал такой вот рефрен:
Если не веришь, обрати глаза к пламени, в котором гибнут твои друзья.Ответь же одним или двумя словами —И либо ты сгоришь в этом огне, либо соединишься с нами.
В провансальской поэзии появляется идея «грешной любви», каковая излагается в занудных поэмах. «Breviaires d’amour»[74] мэтра Мальфре Эрменгаута насчитывает 27 745 стихов. Схоластика начинает проникать в поэзию, и в вышеупомянутой поэме имеется глава «О мерзости ости тела». «Сатана, желая причинить страдания мужчине, привил ему идолопоклонническую любовь к женщине. Вместо того чтобы всем сердцем и всей силой разума пламенно любить Творца, мужчина отдает женщине то, что должен отдавать Богу… Знайте же, всякий, кто поклоняется женщине, поклоняется сатане и делает Богом беззаконного демона».
Разумеется, существуют еще истинные трубадуры, и, возможно, происходят их тайные съезды и встречи. Последний из них, Гираут Рикьер, умирает в 1280 году{178}, то есть почти через сорок лет после костров в Монсегюре. Голос его печален, как голос кузнечика в развалинах. Он был верен традиции — в течение двадцати лет питал идеальную любовь к супруге виконта Нарбонского и благодаря тонкости чувств стоит в ряду лучших представителей жанра. Под конец жизни он подпадает под воздействие новых веяний и пишет исключительно богородичные гимны, причем в них происходит весьма сомнительное смешение любви земной и любви небесной. «До недавнего времени я воспевал любовь, но, по правде сказать, не знал, что это такое, принимая тщетность и безумие за чувство, однако теперь подлинная любовь велела мне отдать свое сердце даме, которую я никогда не сумею любить и боготворить так, как она того заслуживает… Я не ревную ни к одному из тех, кто жаждет ее сердца, и молюсь за всех влюбленных в нее, молюсь, чтобы просьба каждого из них была выслушана».
На примере декадентской поэзии трубадуров можно, как на анатомическом препарате, изучать явление формализма. Он означает вовсе не переизбыток стилистических красот или метафор, но ситуацию, при которой прежние изобразительные средства пытаются передать новую, изменившуюся эмоциональную и историческую атмосферу. Добавим, что наивно было бы полагать, будто вся поэзия трубадуров была выражением кристальной чистоты и платонической любви. История сохранила имена знаменитых трубадуров-вольнодумцев, таких как Сордель{179} и Бертран д’Аламанон, прославившихся своими приключениями и весьма фривольными стихами.
Поэзия трубадуров всегда была слиянием огня и лазури, но, наверное, это не самый худший поэтический сплав. Цвет XXVI песни «Божественной комедии» — темный пурпур и холодный блеск. Душа поэта Арнальда Даньеля ждет в Чистилище дня освобождения. Данте создал прекрасный памятник своему учителю. Песнь завершается на провансальском языке, и в этом есть очарование уходящей красоты.
* * *Вернемся, однако, к прерванной истории. Итак, подписан договор в Мо, и Тулузский синод распространил на страну власть инквизиции. Но не на всю, потому что в неприступных замках тлеют искры сопротивления. Кроме того, другие страны, в особенности Ломбардия, с которой еретики Тулузского графства и Прованса всегда поддерживали тесные отношения, с давних времен были оазисами относительного спокойствия и сейчас оказывают помощь братской церкви.
Что делать? Апостольская деятельность катаров была чревата многими опасностями, как всякая конспиративная деятельность. В городах обстановка создалась тревожная, потому «совершенные» встречались с единоверцами в горах, на лесных полянах, и, хотя их преследовали шпионы и предавали в руки инквизиции, они бесстрашно под покровом ночи обходили страну, провожаемые дружественными, враждебными или равнодушными взглядами. Порой им удавалось на время затаиться в обличье сапожника или пекаря, но чаще всего катары были лекарями, то была их излюбленная профессия, отвечающая позиции действенного милосердия.
