О женщинах - Сьюзен Зонтаг
Сонтаг:
Снова «реакционно»! Мне кажется, это примерно тот же вопрос другими словами, так что попробую ответить на него по-другому. Я не считаю, что художникам свойственна бо2льшая консервативность или реакционность, чем вообще людям. И почему бы людям по природе не быть консервативными? Тот факт, что прошлое неизбежно больше давит на ось человеческого сознания, — это ответственность скорее индивидуума, чем общества, но как может быть иначе? В чем тут скандал? Видеть скандал в нормальных явлениях — это всегда демагогия. И более чем естественно то, что мы осознаем себя как личностей в историческом континууме, с необъятной массой прошлого у нас за спиной; настоящее для нас — это лезвие бритвы, а будущее — в лучшем случае туманно. Разделяя время на прошлое, настоящее и будущее, мы как будто подразумеваем, что реальность равномерно распределена между этими тремя частями, но в действительности прошлое — самое реальное. Будущее неизбежно означает скопление потерь, умирание — это процесс всей нашей жизни. Если художники — это специалисты по памяти, профессиональные кураторы сознания, то они осознанно и ревностно служат своему делу в самом фундаментальном смысле этого слова. Сам опыт жизни устроен так, что всегда дает памяти преимущество над амнезией.
Упрекать художников за недостаточно радикальные отношения с миром — всё равно что возмущаться искусством как таковым. А возмущаться искусством — это во многом примерно то же самое, что возмущаться самим сознанием за то, какое же оно тяжкое бремя. Ведь сознание может осознавать само себя, как затейливо говорят гегельянцы, только через свое ощущение прошлого. И искусство — это основное проявление прошлого в настоящем. Стать прошлым — в некотором смысле значит стать искусством. (Виды искусства, которые наиболее наглядно иллюстрируют этот переход, — это архитектура и фотография.) Пафос, который источают все произведения искусства, происходит именно из их историчности. Из того факта, что их настигает физическое разложение и стилистическое устаревание. Из того, что в них есть загадочного, частично (и навсегда) скрытого. И просто из нашего понимания, что ни одно произведение никто не сможет и не станет в точности повторять. Возможно, произведение искусства — это не искусство. Оно может лишь стать искусством, когда станет частью прошлого. По такому определению получается, что произведение «современного» искусства — это оксюморон, если только мы не можем сейчас, в настоящем, встроить настоящее в прошлое.
Интервьюер:
Тем не менее многие современные борцы за свободу и радикалы самого разного толка требуют от произведений искусства новизны, отказа от реквизита и декораций, унаследованных от знакомого материального мира.
Сонтаг:
По-моему, можно с тем же успехом снимать с самого себя кожу. Разве требовать от художников, чтобы они отказались от своих игрушек — то есть от мира, — не то же самое, что требовать от них перестать быть художниками? Талант, способный сбросить всё со счетов, — большая редкость. А обещанные преимущества такого искусства нам еще не показывали. Чистый лист как цель радикальной терапии и вместе с ней искусства (а значит, и политики) предполагает, что «освобождение» может быть очень ограничивающим. Это регрессивный подход по отношению к диапазону наших возможностей, согласно которым цивилизация выносит свои приговоры — к неудовольствию почти всех. Цена, которую нам пришлось бы заплатить за освобождение в таком недиалектическом смысле, как минимум так же высока, как цена, которую мы платим за цивилизацию. Если нам в самом деле придется выбирать между воинственными фантазиями об освобождении и текущей коррупцией цивилизации, давайте постараемся облегчить тяжесть такого выбора. Весьма отрезвляет мысль о том, что век назад оба варианта казались в равной степени морально ущербными, когда Генри Джеймс описывал провидческий, меланхоличный взгляд на наши культурные дилеммы в эпоху после 1960-х в своем романе Княгиня Казамассима, где воображаемые лондонские анархисты предвосхищают американских новых левых и контркультурные идеологии.
Кажется, вы говорите о политизированной версии классического модернистского требования к искусству («Make it new!»[13]), но тогда единственная разница между призывом Эзры Паунда и позднейшими требованиями — это радикальная политика, и я не уверена, что язык, которым пользуется эта политика, стоит понимать буквально. Спросите у самопровозглашенных радикалов, которые, как кажется, жаждут табулы расы в культуре, и я думаю, вы обнаружите, что они редко настолько модернисты, насколько предполагает их риторика. В том, как вы сформулировали их протест, мне кажется, вы путаете моралистический политический радикализм (что, предположительно, вещь благая) с аморальным бунтом против унаследованного прошлого с его приверженностью статусу-кво. Во многом радикальное диссидентство вдохновляется неким реставрационизмом, желанием воссоздать радости общности и гражданские добродетели, от которых избавились во имя самой что ни на есть реальной табулы расы нашего общества потребления. Радикалом в вашем определении является Энди Уорхол, идеально пассивный аватар экономики, в которой всё прошлое ждет своей очереди на обмен на новые товары.
Интервьюер:
Что вы думаете насчет следующего утверждения социолога Филипа Риффа: «Никогда раньше не происходило такой массовой смены позиции, как сейчас среди интеллектуалов США и Англии. Многие переметнулись в стан врага, не осознавая, что они, те, кто считает себя культурной элитой, стали представителями того, что Фрейд называл инстинктивными [массами]». Учитывая, что вы в своих работах середины 1960-х высказывались в пользу простых отношений между популярной культурой и элитой, могли бы вы сказать, что вы «переметнулись в стан врага»?
Сонтаг:
[Смеется]
Интервьюер:
Что?
Сонтаг:
Конечно, я не стану так говорить.
Интервьюер:
В таком случае, считаете ли вы, что нужно проводить границу между «культурной элитой» и «инстинктивными массами»?
Сонтаг:
Нет. Я считаю, что такая граница вульгарна. Она игнорирует разницу между описательным и директивным смыслом культуры и не может дать конкретного определения ни тому, ни другому. По ряду причин «культура» не равна «элите». (К тому же элит много, а не одна.) Также я не думаю, что «масса» непременно «инстинктивная», что бы ни говорили по этому поводу Ле Бон и Фрейд. Разграничение предполагает презрение к инстинктам, снисходительный пессимизм по отношению к людям и недостаток влечения к искусствам (не путать с идеями), что не совпадает с моими собственными инстинктами, пессимизмом, влечениями.
Интеллектуалам, которые желают защищать нашу бедную-несчастную культуру, следует сопротивляться понятному соблазну злопыхать в адрес необразованных масс и обвинять других интеллектуалов в переходе на сторону врага. Я с неохотой говорю о культурной элите, не потому что мне не важна культура, но потому что это понятие мне кажется бесполезным и я считаю, что от него нужно отказаться. Например, оно совершенно не помогает понять культурное смешение, о котором я писала в середине 1960-х, — это был особенно яркий момент
