Журнал Русская жизнь - Захолустье (ноябрь 2007)
На следующее утро я проснулся совершенно с другими мыслями. В высокое окно моего номера било солнце. Прямо из кровати мне было видно, как в квартире напротив домработница, пришедшая, когда хозяева уже отправились на службу, высокая, мосластая и томная, протирает пыль и вывешивает на балкон какие-то покрывала. Квартира напротив просматривалась отлично - с типично парижскими белыми стенами, минимумом картин и максимумом безделок на всех горизонтальных поверхностях. Я смотрел в это окно, на эту сосредоточенную и отстраненную домработницу, занятую выполнением своих обязанностей не меньше, чем своими мыслями; о чем может думать молодая парижская домработница, написана целая французская литература, - я смотрел на нее, прекрасно осознающую, что я за ней наблюдаю, но при этом не только ни разу не взглянувшую в мою сторону, но ни одним движением не показавшую вида, что чувствует мою слежку, - и вспоминал хрестоматийного стендалевского героя, который стоит на холме Сакре-Кер и шепчет, сжимая кулаки: «Ничего, мы еще поквитаемся!»
Я отправился гулять. На бульваре Распай, воспетом, помнится, в плохих стихах кумира биологини Булата Окуджавы, я миновал множество книжных магазинов, несколько кофеен, три магазина модной одежды и два - обуви, но внутрь не заглядывал. И вдруг мне попался странный маленький магазинчик, уже почти у Дома Инвалидов. С улицы нельзя было понять, чем там торгуют; я вошел, повинуясь слабенькому толчку авантюризма. Это оказался магазин сыров. Сыры занимали все четыре стены от пола до потолка, распространяя сильнейший концентрированный запах, от которого становилось дурно. Я захотел выйти на улицу, но не смог: я помнил, что благородные деликатесы должны источать нестерпимую вонь. Но еще нестерпимее было молчание. Следовало что-то не просто сказать, но и купить. Я обратился к продавцу, человеку с непомерным носом, на котором покоились старомодные очки. В ответ он вопросительно вскинул нос.
- This one, - произнес я голосом ребенка-дауна, наугад тыкая пальцем в названия, которые не мог прочитать, - this one and this one, please.
Продавец даже не кивнул - он скорбно пожал плечами. Стоявший с ним рядом старик в бежевом плаще, приятель, заглянувший поболтать, произнес длинную фразу, из которой я узнал два слова - «Саркози» и «иммиграсьон». В следующую секунду перед моим носом шлепнулся пакет с аккуратно завернутыми сырами.
Мне оставался лишь один день в Париже. Встал я рано, умылся, накинул пиджак, вышел из гостиницы, пересек улицу и оказался в брассри. «Тут-то и поквитаемся», - подумал я и сел за тот столик, который официант протирал тряпкой, и посмотрел на официанта в упор. Он спросил что-то по-французски. Я поднял вверх руку и нервно пошевелил пальцами:
- English menu, please. - Oui, - коротко отреагировал официант и скрылся. Через минуту он появился с English menu, набранным таким издевательски крупным шрифтом, что и слепой бы разглядел. Мяч был на моей стороне. Я небрежно, молниеносно взглянул в меню и развязным тоном произнес несколько французских слов:
- Омле, - сказал я, - э… кафе крем, э… о натюрэль. - Oui, - ответил официант тоном англичанина-колониста, привыкшего с юмором относиться к любым проявлениям дикости.
Еще через минут пять большая порция «омле» стояла передо мной, дымилась чашка кофе, сияла ледяная бутылка минеральной воды. Я взял нож, отрезал кусок и отправил его в рот. Я жевал и не мог понять, вкусно ли это. Я не получал от еды удовольствия, но не испытывал и отвращения; все было так, будто я впервые ел блюдо, аналогов которому не пробовал никогда, и мне не с чем было сравнить его, чтобы составить какое-то мнение. Между «омле» и вонючим московским омлетом, который каждый из нас миллионы раз переворачивал на московской кухне, стараясь не забрызгаться кипящим маслом, расстояние составляло миллионы световых лет, но пытаться измерить это расстояние было бы столь же бессмысленно, как пытаться сравнить солнечный свет со светом лунного камня. Со всех сторон на меня давили серые средневековые стены, калитки, кадки с растениями, окна с маркизами. Все это было в постоянном враждебном движении. Я как-то дожил до конца дня и уехал в аэропорт. Пограничник, не глядя, шлепнул мне в паспорт выездной штамп, посадку объявили быстро, и на этапе унизительного раздевания и разувания - «And also your belt, please!» - я вдруг увидел, что в метре от меня натягивает ботинки мягкой кожи мой недавний попутчик, исполнительный директор «ФРЕГАТА Дистрибьюшн». Я улыбнулся ему как родному, хотел что-то сказать, но служитель аэропорта махнул рукой - «алле, алле» - и русско-французский бизнесмен исчез в дверях гейта. На этот раз места у нас были в разных концах салона. Я закрыл глаза и попытался уснуть - все же рейс был ночным.
Эдуард Дорожкин
То березка, то рябина
Захолустье мира
В Новой Зеландии есть три острова - северный, южный и еще один маленький, Австралия«, - эта любимейшая шутка новозеландцев отлично передает нрав маленького провинциального народа.
У нас отчего-то принято считать, что Австралия и Новая Зеландия - это одно и то же. На самом деле, за два часа лета пересекаешь три часовых пояса - и значительно больше культурных. Из страны, где сохранился немыслимо высокий для европейских либеральных держав уровень жизни, верное понимание свободы как искусства ограничений и весьма однозначный национальный состав, попадаешь в государство, которое хочет жить хмельно и вольно - с демократическими песнями и плясками и заботой о матушке-природе.
Собственно, об этом было несложно догадаться, еще когда разглядывал визу в Москве: «Добро пожаловать в НЗ» выведено на двух языках - английском и маори. Как выясняется, оба имеют статус официальных. В аэропорту города Крайстчерч (это южный остров) нас встречает плакат «Солгал - заплати». Недекларирование любой подлежащей записи вещицы - например, таблетки от головной боли - влечет за собой штраф в 300 новозеландских долларов. У меня с собой есть кусочек овечьей шерсти весом граммов 10 - и, слава Богу, мне хватает проницательности внести этот сувенир от австралийских овцеводов в декларацию: его изымают в целях немедленного уничтожения. За соседней стойкой у пожилой французской пары, приехавшей заниматься хайкингом, то есть старческим хождением по холмам, забирают специальные хайкерские сапоги с фигурной подошвой: их обработают специальным составом и отдадут обратно. Ни один комочек чужой земли не должен проникнуть на священную новозеландскую.
В отеле, куда мы добираемся за полночь, разведен огонь в камине, согрето вино и накромсаны сэндвичи. Гостиница напоминает британское поместье XVIII века, только без признаков увядания. Камины есть и в каждом из номеров - правда, газовые, что несколько снижает уровень затеи. Утром, после краткого вступительного слова от принимающей стороны, отправляемся в аэропорт для частной авиации. Пока опоздавшие на сорок минут частные авиаторы заправляют вертолеты, на которых мы будем перемещаться в течение ближайших двух дней, у меня есть возможность рассказать, наконец, об истинной цели путешествия.
Было так: в резиденции в Москве совладелец компании Loro Piana, и сам Лоро Пьяна, Пьер-Луиджи, вручали австралийским и новозеландским овцеводам призы за самую тонкую в мире шерсть. Эти большие женщины в строгих бальных платьях, украшенных разве что старинной брошью, и седые благообразные мужчины с красными от счастья лицами произвели на меня такое сильное впечатление, что я вызвался познакомиться с их бытом и нравами - и вот же, знакомлюсь.
Вертолет пролетает над декорациями к «Властелину колец», который, в связи с необустроенностью нашей Камчатки, снимался здесь. Изумрудные поля, шоколадные горы, заиндевевшие реки, стремящиеся в лазоревый океан, белые крыши домов… За время, что мы летим, осень сменилась зимою, зима уступила лету, но лето ушло, и вот снова - снегопад, снегопад…
Вертолет наш ведет очаровательная белозубая девушка, которая хорошо зарабатывает и через год планирует «далекое путешествие» - в Сидней.
Жизнь фермеров Новой Зеландии протяженна во времени и в пространстве. Здесь редко кто умирает до ста - зачем? И редко у кого земли меньше пары-тройки тысяч гектаров. Ближайший сосед в Новой Зеландии - это человек, живущий менее чем в ста километрах от твоей хижины. Озера, горные вершины, луга, леса - природа здесь всегда имеет хозяина. Я очень хорошо понимаю теперь, кстати, почему Новая Зеландия рассматривается иммигрантами из России как приоритетное направление: здесь наши просторы, и «то березка, то рябина» в буквальном биологическом смысле - весьма распространенный пейзаж.
Некоторые новозеландские фермеры выступают в неожиданном для такой традиционной сферы, как овцеводство, качестве. Одна дама, например, уже на протяжении двадцати лет разводит только черных овец (которых отбраковывают все прочие производители). И добилась гигантских успехов, доведя тонкость шерсти до какого-то необычайно малого количества микрон. Меня совершенно потрясло, что в каждом фермерском доме, где мы бывали, обязательно занимаются искусством: кто-то играет на фортепьянах, кто-то рисует, кто-то вырезает - без дела в часы досуга сидеть не принято. Телевизор, который здесь, во вселенской глуши, казалось бы, должен быть самым востребованным объектом, простаивает. Патриарх новозеландского овцеводства, проживающий в доме с открыточным видом на знаменитую вершину Mount Cook, через Пьера-Луиджи передает мне просьбу: прислать «Евгения Онегина» и «Пиковую Даму» на пластинках - что такое CD он не знает - в исполнении солистов Большого театра. «Как часто вам доставляют почту?» - спрашиваю я. - «Очень часто, раз в три недели.»
