Лев Вершинин - Гопакиада
А ведь в XIX веке люди, в том числе и политики, не были глупее г-на Саакашвили и его кабинета. Ограничение использования диалектов (баварского, швабского, франконского), а то и полноценных языков (валлийского, шотландского, провансальского) самыми жесткими мерами осуществлялось в наиболее передовых странах тогдашней Европы, примеру которой всего лишь последовали, причем в наиболее мягком, щадящем варианте и с очень большим запозданием, власти России.
Строго говоря, первые ограничительные меры возникли только в связи с польским восстанием, когда «теории Духинского» были наконец-то всерьез изучены в соответствующих ведомствах, после чего стало понятно, что определенные силы делают ставку на малороссийский сепаратизм. Об этом прямо и недвусмысленно говорит не кто-нибудь из «душителей всего прогрессивного», а Михаил Драгоманов, знаменитый идеолог «украинофильства», не считавший, однако, допустимым ставить «украинскую идею» на службу польским интересам. «…После Екатерины II, — указывал он в своей работе «Чудацькі думки», — централизм в России был более государственным, нежели национальным, аж до самых 1863–1866 гг. В первый раз проявился решительно централизм национальный в России после польского восстания 1863 г., когда Катков произнес (…): почему мы не должны и не можем делать то в Польше, что Франция делает в Эльзасе, а Пруссия в Познани? В словах этих ясно видно, что обрусение не является системой, которая вытекает из духа национального Великорусов, или из специально российской государственной почвы, а есть, по крайней мере, в значительной части, наследованием определенной фазы всеевропейской государственной политики».
Так что не стоит удивляться, что в 1859 и 1862 годах, когда не замечать тенденцию было уже невозможно, цензурное ведомство получило — с изрядным, честно говоря, запозданием — указание следить, «чтобы народные книги, напечатанные за границею польским шрифтом, не были допускаемы ко ввозу в Россию» и «не дозволять применения польского алфавита к русскому языку или печатать русские или малороссийские статьи и сочинения латинско-польскими буквами». Когда же в январе 1863 года восстание в Польше наконец началось, многое стало ясным до конца. Даже столичная интеллигенция, та самая, что трогательно опекала Шевченко и собирала деньги на издание «Основы», сообразив, что к чему, начинает высказываться в том ранее немыслимом смысле, что «украинофильство… разыгралось именно в ту самую пору, когда принялась действовать иезуитская интрига по правилам известного польского катехизиса».
Именно в это время Петр Валуев и издает свой знаменитый циркуляр, вернее, «Отношение министра внутренних дел к министру народного просвещения от 18 июля, сделанное по Высочайшему повелению». Эта тема для мифологов, воистину, как первая любовь. Информация, в зависимости от научной добросовестности исследователей, варьируется от относительно объективной («…[Валуев] издал тайный циркуляр о запрещении украинских научных, религиозных и педагогических публикаций. Печатать «малороссийским наречием» позволялось только художественные произведения. …заявил, что украинского языка «никогда не было, нет и быть не может»» — Субтельный) до вольного пересказа «…указ о запрещении украинского языка, которого, мол, «не было, нет и не может быть»» — некто Мороз из Львова). Но при всех различиях смысл один. Причем все мифологи как один, во-первых, забывают упомянуть, что действие циркуляра официально завершилось всего лишь через два года после его издания (фактически же еще весной 1864 года, сразу после окончания восстания в Польше), а во-вторых, крайне неохотно цитируют текст злополучного документа.
А почему?
Чтобы разобраться, пойдем по стопам львовского историка Леонида Соколова, подробнейше эту тему изучившего, выделив из огромного, крайне громоздкого текста основные, принципиальные тезисы.
«(1) Прежние произведения на малороссийском языке имели в виду лишь образованные классы Южной России, ныне же приверженцы малороссийской народности обратили свои виды на массу непросвещенную, и теиз них, которые стремятся к осуществлению своих политических замыслов, принялись, под предлогом распространения грамотности и просвещения, за издание книг для первоначального чтения (…). В числе подобных деятелей находилось множество лиц, о преступных действиях которых производилось следственное дело в особой комиссии.
(2) Самый вопрос о пользе и возможности употребления в школах этого наречия не только не решен, но даже возбуждение этого вопроса принято большинством малороссиян с негодованием, часто высказывающимся в печати. Они весьма основательно доказывают, что никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может и что наречие их, употребляемое простонародием, есть тот же русский язык, только испорченный влиянием на него Польши…
(3) Явление это тем более прискорбно и заслуживает внимания, что оно совпадает с политическими замыслами поляков, и едва ли не им обязано своим происхождением, судя по рукописям, поступившим в цензуру, и по тому, что большая часть малороссийских сочинений действительно поступает от поляков.
(4) Сделать (…) распоряжение, чтобы к печати дозволялись только такие произведения на этом языке, которые принадлежат к области изящной литературы; пропуском же книг на малороссийском языке как духовного содержания, так учебных и вообще назначаемых для первоначального чтения народа, приостановиться».
Таким образом, совершенно ясно: во-первых, цензурные ограничения вызваны совершенно конкретными политическими причинами (польским мятежом и попытками поляков организовать «политическое украинофильство»), во-вторых, поскольку художественную и серьезную научную литературу (даже явно «подрывную», вроде исторической публицистики Костомарова) никто не запрещает, речь идет вовсе не о «запрете на язык» как таковой, тем паче что, в-третьих, правительство еще не имеет конкретного мнения, как следует относиться к «малороссийскому наречию», которое большинство населения самой же Малороссии отдельным языком не признает. Сакраментальное же «…не было, нет и быть не может…», оказывается, не личное мнение Петра Валуева, а ссылка на мнения того самого «большинство малороссиян». Мнения, безусловно, имевшего место, а не высосанного из пальца, поскольку, как отмечал позже тот же Драгоманов, «…надо сказать, что ни решительной оппозиции, ни даже осуждения правительство не вызвало в среде интеллигенции на Украине», убивая оппонентов вопросом: «Какой же резон мы имеем кричать, что «зажерна Москва» выгнала наш язык из учреждений, гимназий, университетов и т. п. заведений, в которых народного украинского языка никогда и не было, или которых самих не было на Украине во времена автономии?»
Вразумительного ответа, разумеется, не последовало. Что, по сути, неудивительно: романтики из первого поколения «украинофилов», в сущности, плохо понимали, чего конкретно хотят. Отстаивая свои идеи, сами они как в быту (личный, для публикации не предназначенный «Дневник» Шевченко), так и в научных штудиях (все «крамольные» для того времени труды Костомарова) предпочитали пользоваться классическим русским языком. Так что реакцией на выступление Драгоманова стали гневные обвинения в предательстве, свободные от каких-либо аргументов.
Впрочем, за аргументами дело не стало. Осмысливая после подавления мятежа уроки очередного поражения, польские эмигранты, осевшие в австрийской Галиции, делали правильные выводы. Уже в 1866 году в программной статье первого номера журнала «Siolo», основанного во Львове бывшим полевым командиром Паулином Свенцицким (Стахурским), озвучено мнение о неприемлемости для «украинцев» (термин впервые применен по отношению к русинам Галиции) теории Духинского, объявляющей их «восточными поляками». А коли так, заключает еще один беглый повстанец, Валериан Калинский, то, следовательно, новая программа-минимум заключается в том, чтобы «путем кропотливых трудов, как исторических, так и литературных», доказать по крайней мере «отдельность русинов-украинцев от москалей» и «необходимость установления государства Украина-Русь, хоть и не части грядущей Польши, но пребывающей в братском с ней единстве». Практически сразу вслед аналогичный материал публикует и солидная «Gazeta Narodowa», сопроводив материал прямым обращением к австрийским властям, предупреждая их об «опасной склонности русинов до Москвы» и призывая создать в Галиции «оборонный вал покоя Австрии — антимосковскую Русь». Судя по всему, призыв был услышан. Не могу сказать, что кайзером или кабинетом, но некоторыми ведомствами, в обязанности которых, в частности, входило все учитывать и планировать на много лет вперед, — безусловно. Благо и лаборатория для предварительной отработки проекта имелась.
