Таинства и обыкновения. Проза по случаю - О'Коннор Фланнери
Позднее, когда монахини пришли ко мне для обсуждения рукописи, я сказала сестре Евангелии, что Мэри Энн и не могла получиться другой, учитывая её окружение. Посмотрев на меня пристально сквозь очки, она произнесла «У нас водились и бесы», парировав мою наивность характерным жестом руки.
Проведя в их обществе целый день, я убедилась, что их мало чем можно смутить, хотя меня и спрашивали, зачем мне столько уродливых персонажей и есть ли у меня «призвание» к безобразному. Стало ясно, что перед визитом они успели проинспектировать моё творчество. Понимая, что угодила на крючок, я пыталась освободиться, но тут один из гостей разрядил атмосферу. «Она призвана к этому так же, как и вы», пояснил этот человек монахине.
Это сравнение позволило мне по‐новому взглянуть на гротеск. Большинство из нас научилось воспринимать зло равнодушно, в его личинах мы, часто или нет, видим отражения собственных гримас, не пререкаясь с ними, тогда как добро это совсем другое дело. Мало кто приглядывался к нему достаточно долго, чтобы признать, что и его лицо асимметрично, что доброта внутри нас ещё не вполне вызрела. Зло обычно предстаёт в достойном, окончательном виде, а добро принято с удовлетворённым видом либо штамповать, либо лакировать, искажая его подлинный лик. А ведь и в облике добра можно разглядеть черты Мэри Энн, многообещающе асимметричные.
Панихиду по Мэри Энн проводил епископ Хайленд [139]. «Весь мир мог бы задаться вопросом, зачем этой девочке умирать?» – говорил он, явно подразумевая под «миром» тех, кто знал её лично. Кто знал, что Мэри Энн любит жизнь так же крепко, как гамбургер, который она однажды не выронила, даже перелетев через спинку стула. А за несколько месяцев до смерти она помогала сестре Лоретте нянчить всамделишного младенца. Епископ обращался только к родным и близким. Он не мог думать о том мире, где его скорее спросили бы, не почему Мэри Энн умерла, а зачем она такой родилась.
Одной из тенденций нашего времени является использование детских страданий для дискредитации Божьей доброты, а вкупе с нею и самого Бога. Доверие подорвано, и вы уже не на Его стороне. Готорновских неуёмных в своих стараниях «Альмеров» [140], казавшихся самому писателю небезопасными, стало заметно больше. Увлечённые стремлением искоренить людские изъяны, они не щадят и материал, который можно обратить в добро. Иван Карамазов не может уверовать, пока где‐то мучают хотя бы одного ребёнка [141]. Герою Камю мешает признать божественность Христа избиение младенцев[142]. Такой сердобольный популизм указывает на обострение чувствительности в ущерб прозорливости. В прежние времена сопереживали меньше, зато видели глубже. Пускай вслепую, зато беспристрастным оком всеприемлющего, то есть верующего пророка, видели в несовершенстве мира милость Божью. В виду отсутствия такой «слепой» веры в наши дни правит бал болезненная чувствительность. Давно отсечённая от личности Христа чувствительность в умозрительной обёртке подобна трупу под саваном. Щепетильная чуткость, оторванная от первоисточника доброты, закономерно перерождается в ужас. Она ведёт к лагерям смерти в миазмах газовых камер.
Такие размышления кажутся бесконечно далёкими от невинной простоты Мэри Энн, но не так уж они ей и чужды. Готорну удалось изложить их в форме рассказика, коротко и ясно показав, чего нам следует опасаться. В итоге, думая о Мэри Энн, я не могу не вспоминать о брезгливом и скептичном американце, которого так напугали симптомы оледенения его души. Между описанным им случаем в ливерпульской богадельне и подвижничеством его дочери существует прямая связь, и важнейшее звено в ней – Мэри Энн, зримый лик не только собственного, но и всех остальных человеческих недостатков и изъянов, забота о которых стала делом всей жизни Роуз Готорн и её сестёр. «Горчичное семя» христианских чувств в поступке Готорна по отношению к чумазому мальчугану породило древо их деятельного воплощения, увенчанное цветком по имени Мэри Энн. Следуя стезями страха, исканий и милосердия, которыми отмечена жизнь Готорна и определена судьба его дочери, столетие спустя Мэри Энн стала наследницей сокровищ католической мудрости, подсказавшей ей, как распорядиться своей смертью. Готорн подарил этой девочке то, чего не хватало ему самому.
Такое деяние, которое, благодаря незримому укреплению в нас милосердия, вовлекает в общение и живых и мёртвых, католическое богословие именует святым причастием. Причастием на плодах несовершенства, творимым из того, что есть налицо в нашей диковинной жизни. Из подручного материала Мэри Энн сумела сотворить то, что, как и всё благое, могло бы не привлечь внимания, если бы не поразило сестёр и многих очевидцев настолько, что они захотели изложить это на бумаге.
Составительницы воспоминаний признавались, что не сумели показать её такою, какой она была, а была она намного живее, чем на бумаге, веселее и грациозней, и всё‐таки я считаю, что сделано достаточно, и сделано хорошо. Уверена, что эта история высветит перед читателем нити, соединяющие судьбы совершенно разных людей, нити, крепко сплотившие нас во Христе.
Дополнения
Помимо черновиков выступлений, в архив O’Кoннор включены рукописи двух видов: небольшие рецензии на книги для приходского издания Georgia Bulletin, и её ответы для интервью журналистам. То и другое изобилует яркими пассажами, вполне достойными переиздания. Однако, перечитывая эти произведения, мы находили среди них всё меньше и меньше того, о чём не было сказано в более обширных текстах. В результате у нас осталось совсем мало подходящего материала, и мы решили ограничиться всего двумя цитатами. Первая взята из рецензии на сборник рассказов Дж. Ф. Пауэрса «Присутствие благодати» [143].
Рекламная цитата Ивлина Во [144] на обложке книги гласит:
«Cреди писателей своей страны мистер Пауэрс едва ли не единственный, кому легко даётся церковная тема. Всё его творчество, о чём бы он ни писал, пропитано и управляемо верой». В самом деле, если бы пером его пером водила не вера, мистер Пауэрс не смог бы вынести того, что он увидел и расслышал, но он вооружён сокровенным оком, которое помогает ему выявить не только добро, но и зло, затаившееся под личиной добра, недоступное притуплённым глазам обывателя. Стало быть, помимо веры его пером в значительной степени движет человеколюбие. Секрет творческих успехов хорошего писателя, во-первых, в том, что он знает, как делается литература, во-вторых, в том, что он занимается этим по зову сердца. То и другое полностью относится к мистеру Пауэрсу, и как раз в связи с этим любопытно узнать, на каком основании в паре рассказов он счёл уместным отправить кота служить в ЦРУ. Сей кот не лишён очарования. В нём есть остроумие и щепетильность его создателя, он в меру религиозен и отзывчив, но тем не менее это кот, и в обоих сюжетах он опрощает тон книги. Слишком узок взгляд кота на происходящее, которое в ином случае могло бы дать значительный сюжет. Автор рецензии от души надеется, что у этого представителя кошачьего племени жизнь всего одна, в чём нам поможет убедиться любой шофёр из Миннеаполиса, если как можно скорее задавит эту тварь, оказав тем самым услугу литературе.
(Второй отрывок взят из интервью, которое она дала С. Россу Маллинсу, опубликованному в июньском номере журнала Jubelee за 1963.)
Все мы эксцентричны, и я не думаю, что в южанине больше эксцентричности, чем в ком-то ещё, просто общественная среда требует от него больше, чем в остальных областях этой страны. Она требует чрезвычайной деликатности в отношении двух соседствующих рас, тем более когда представители каждой из них составляют ровно половину населения и объединены общей историей. Тут нужен кодекс поведения на основе взаимной выручки. Мне вспоминаются слова из одного очерка Маршала Маклюэна[145]. Забыла точную цитату, но суть, припоминаю, была в том, что после Гражданской Войны в США выжить стало возможно, лишь соблюдая формальные отношения. По-моему, данный тезис не менее актуален и в нынешней ситуации. Формализм позволяет сохранять неприкосновенность личной жизни, необходимую каждому, и которой мы на каждом шагу рискуем лишиться в наши дни. Он особенно важен для защиты прав обеих рас. Обладая кодексом поведения на базе милосердия, даже когда последнее не срабатывает, а такое происходит постоянно, хорошие манеры страхуют соседей с разным цветом кожи от мелочных выпадов в адрес друг друга. Малограмотный чернокожий южанин вовсе не так нелеп, каким его выставляют. Это весьма манерная особа с большим вниманием к формальностям, которыми он виртуозно оберегает и себя и свою личную жизнь. Всей этой картине в целом, может, и далеко до идеала, но южанам хватает здравомыслия довольствоваться тем, что есть, пока оно работает. Южное общество сумело выжить именно благодаря старомодным манерам, которые дисциплинировали его при всей их чудаковатости и нелепости, они же помогли сохранить южанам их индивидуальность. Сегодня они устарели, но и новый кодекс чести надо создавать на базе стародавних добродетелей – милосердия и чувства долга. В реальной жизни южанин оценивает трезво свою предрасположенность ко злу, он редко преуменьшает её. Для остальной Америки расовый вопрос «устаканился», если темнокожему населению гарантированы права, но для южанина, независимо от цвета кожи, это только начало его решения. Юг движется к обществу, где обе эти «расы» могут сосуществовать в обстановке взаимной снисходительности. Этого нельзя добиться созданием комиссий и подписанием резолюций, подобный симбиоз – нелёгкое дело самих граждан. В каких-то районах Юга он протекает вполне удовлетворительно, но такие примеры редко попадают на страницы газет.
