Николай Егоров - Каменный Пояс, 1982
— Для приманки сгодятся… — Гарькавый отечески похлопал страдалицу по шее.
— Купили животное? — тревожно среагировал Костик на козье «ме-е-е-е».
— Ничья. Сиротка… — нехотя отозвался Гарькавый. — Да успокойся ты, начальник! Стерва она, пассажиров на вокзале обирает! Выруливает по расписанию к крымскому поезду и клянчит у пассажиров фрукты. Сам видел: толпа облизывается, когда она виноград жрет, скотина! — взъярился Гарькавый, как бы и не понимая, что опечалило Костика.
— Мож, передумаешь, Олех Палч? — уныло протянул Гриня. — Хровопивство, однако…
— Не, Гринь, не умоляй даже. За тунеядство закон есть! Пусть и смывает позор кровью.
«Инициативу одобрять полагается», — с тоской подумал Костик, сознавая, что пути назад отрезаны. Ух и осерчает директор киностудии: оператор Илькин скатился до вульгарной кражи!
Однако мощный аргумент в пользу козы поколебал воинственную принципиальность Костика. Судя по полному вымени, сиротка в обмен на ласку будет прикармливать их парным молочком…
Илькин покосился на жену путейца: любопытствует из окна, свидетельница…
— Глаза зачем повязали?
— Так ведь дура! Разве оказанное доверие оценит? Брыкаться, милашечка, не будет, а в лесу деться ей некуда. Впереди нас попрет сивка! Еще и рюкзак твой ей перегрузим…
— Но, но, мучить-то животное излишне, — строго поправил Костик, поразившись про себя чуткости Гарькавого…
Отменную тайгу посулил Гарькавый, однако малинников в человеческий рост сразу за мачтами ЛЭПа Костик никак не ожидал. Переспелые ягоды осыпаются за Гарькавым, словно капли после дождя. И погрести бы их, сладеньких, горсть за горстью, но Костик лишь украдкой щиплет ягодки и сразу ускоряет шаг.
Снующие над медоносным раем шмели подсказывают Костику кадр: исполинский — в экран — шмель с рифлено-слюдянистыми крыльями протыкает хоботком туго налитую соком, как рубин, ограненную пупырышками малининку. Костик огорченно вздохнул: тыщу раз снята-переснята картинка! Впрочем, если косолапого увековечить в малиннике, сгодится и банальная картинка. Сработает на контрасте: два мохнатых сладкоежки — смотрится!
Скомандовать привал ходокам не решился — эвон разогнались — лишь пометил будущий кадр в блокноте.
«Зачнете топать, Костюха, ленись первым делом, себя береги… Организьмь слухай!» — поучал вчера Костика хлебосольный путеец. Ночью жена путейца, будить не смея молочно посапывающую надежду документального кино, обшила поролоном узенькие лямки его рюкзака.
Яркая киносудьба гостя разбередила захиревшую в чугунном быте душу путейца. До первых петухов тянул он помидорный рассол, озадаченно крякал, почесывал безволосую, в лепешку сплюснутую непрерывным трудовым стажем грудь.
Литые резиновые пудовые сапоги гостя оскорбили путейца своей непригодностью к долгой ходьбе по лесу. «Дарьмовый ревматизьмь!» Путеец поднял на ноги пол-Слюдянки, родню то есть, — миром добыли Костику легкие, в самую мягость разношенные хромовые сапожки. Невозможно, чтобы государственное дело по такому пустяку, как обувка, сгибло!
«Забавный работяга, за ночлег не взял… А ведь нужно что-то было от меня. Нужно было… Ночевать затащил, сапоги…» — озадаченно мыслил Костик, не подозревая даже, что оскорбил святая-святых — щедрость коренного сибиряка.
Заслышав мощный, шаг к шагу нарастающий гул, Костик, что колобок, обкатил Гарькавого (тот удивленно присвистнул ему вслед), через прибрежные сырые лопухи скатился на галечную отмель и прошуршал до самой воды.
Ошеломила Илькина не столь сама река, хлещущая вдоль елового коридора тугими, чистыми струями, как галька. Нестерпимо яркая, сухая, одинаково крупная, словно расфасованные куриные яйца. Ледяные брызги оставляли на солнечной стороне отмели влажные мазки.
«Вот она, Сибирь-матушка! Подрастет Лешка, вместо югов — сюда!» — с восторгом подумал Костик.
— Му-жи-ки! — презрев солидность, завопил он. — Му-жи-ки!
— Ну… мужики… Чаво горлопанишь! Сам-то мерин разве? — нелюбезно охладил его Гриня.
— Река! Красотища! — уже тише, но по-прежнему с восторгом восклицал Костик.
— Ну… вода… Жрать навострился?
На недоуменного Илькина Гриня смотрит исподлобья, с непонятной лютостью и, будто бурлак с веревкой через плечо, пытается вытянуть козу из прибрежных кустов смородины.
Оптимист Костик…
— Личный состав экспедиции, слушай мой приказ. Обедаем здесь. На берегу пустынных волн!
Отчего-то дружки не спешат распаковывать рюкзаки. Гриня — тот жмурится от удовольствия: коза не самолично шляется по кустам, а доверчиво перемалывает горку ягод с его руки.
Ноги калачиком, Гарькавый с достоинством буддийского монаха на лице перебирает лепестки ромашки.
— Нет. Снова нет. Еще раз нет. Милый мой человечек, есть иль оно вообще-то счастье в жизни?
От риторического вопроса Костику не по себе. Переспрашивает на всякий случай с юморком:
— Огромное, с арбуз?
— Я, милый человек, с тобой не шуткую! — демонстративно обиделся Гарькавый.
— Если по-школьному, как помню, судьба человека — в собственных руках, — осторожничает Костик.
— А для меня, человечек мой сладенький, веришь нет, поболтаться возле настоящего кинорепортера и есть первое мне на зубок счастье… Не жа-а-а-ловала нас судьбинушка с Гринюшкой, — вконец печально протянул Гарькавый.
Костик заерзал.
— Спасибо, Олег!
— Спасибочки? Мне спасибочки? Гринюшка, слышал? Клянись тогда, Константин, — ни одним упреком не омрачишь нашу светлую дружбу? — пылко, с жертвенным пафосом воскликнул Гарькавый, тыча Костику под нос окатыш вместо креста для поцелуя.
— Что за глупость с клятвой, разве я дал повод усомниться в себе?
— Проверим! — Гарькавый отчаянно махнул рукой Прохорову.
— Гринюшка, развязывай рюкзак!
Костик закусил губы: вот-вот от обиды у него хлынут слезы. Словно боеголовки недружественной державы, на него нацелились десятки разнокалиберных бутылок.
— А про-о-о-о-дук-ты?..
— Прихватили шамовки, не бойсь! — задорно хлопнул Гарькавый Костика по пухленькому плечу.
Не в силах более подыгрывать дружку в столь жестоком комедианстве, Гриня склонился над козой, вроде как выбирая из шерсти головки репья, сам же следит за Костиком: раскис операторишко до телячьей беспомощности.
Забыв о приличии, Костик судорожно перерыл содержимое рюкзака Гарькавого. Сухие супы, кальсоны, сухари, немного совсем, чай и огромная вязанка чеснока.
— Соли даже не купили?
— Ну сказанул, Константин, тяжесть лишнюю переть? И так супы пересолены!
Илькин бессильно опустился на гальку.
— Под-ле-цы!
— Но-но! Не обещай! — как ужаленный, взвился Гарькавый. — Думаешь, полезно желудки-то колбасами мордовать? Ты лес вокруг оцени! — опять же с пафосом напирал он на увядшего Костика. — Нашенский лес-то! Советский! Нешто не прокормит!
Вдоль тропы и в самом деле тянутся шеренги разноцветных с ядренокрепкой, заматеревшей плотью грибов.
Во избежание соблазнов Гриня перевязал козе морду веревкой, сам по извечной крестьянской бережливости широко расставляет ноги, стараясь зазря не топтать гигантские грибные шляпки, которые наверняка никому не пригодятся в этом седом косматом бору.
— А волнушек, как девчушек… — игриво подпнул Гарькавый к ногам Костика розовую шляпку, пробуя через тему, волнительную уху настоящего мужчины, пробиться к сердцу Костика. Но Костик гордо перешагнул и презрительно молчит на неуклюжие заигрывания.
Обида обидою, однако Костик надеется, что уж вечером-то пристыженные его холодностью рабочие сломя голову кинутся устраивать ночлег.
Оставив на расстеленной палатке ошметок грязи, Гарькавый сел, ноги знакомым калачиком, руки на коленях, явно готовясь к какому-то священнодействию.
Забыв про роль обиженного, Костик с изумлением наблюдает церемониал.
Из абсолютно целехоньких, купленных по уходу из Слюдянки папирос Гриня потрошит в фуражку табак и скручивает Гарькавому огромную, похожую на торпеду цигарку. Сам закуривает папироску из пачки.
Сделав несколько глубокомысленных, прямо-таки философских затяжек, Гарькавый снисходит до слуги: позволяет Грине затянуться из своих рук. Этикет Гриня, конечно, соблюдает: затяжку делает всего лишь одну и с усердным восхищением причмокивает губами — нектар, а не табак!
Костик заливисто, озорно, как колокольчик через радио на всю школу, расхохотался. Еще бы не вкуснотища: табачок из рук самого господина. Славная хохмочка!
Развеселая эта минута оказалась первой и последней радостью для Костика. Напились рабочие… В дым надрызгались, можно сказать, после суточного воздержания…
Гриня хватанул Костика: мельтешит перед глазами, — подтащил к костру — грейся, кутенок… Уже помеченный ночной сыростью, Костик смачно хлюпанул носом, затих, обласканный жаром костра.
