Денис Драгунский - Бог, страх и свобода
И его можно понять. Во-первых, трудно принять душой, что твои отцы и деды погибли просто так, по нечаянности судьбы и глупости начальства. Наша культура глубоко телеологична. В ней заложено представление о некоей конечной цели, которая наполняет смыслом все происходящее. Это может быть скромная личная цель: свой дом, благополучные дети; может быть глобальная, всеобщая: Царствие Божие на земле, мировая революция или победа в войне. Во-вторых, в таких размышлениях простой человек волей-неволей, постепенно и неощутимо, становится на точку зрения владыки мира. И с этой точки его уже не сбить. Почти все разговоры о войне — особенно разговоры патриотические — ведутся как бы с позиции маршала, не ниже. Потому что генерал еще может различить отдельного человека, пусть хоть командира полка, с его личными болями и драмами. А маршал мыслит армиями и фронтами, у него задача — продлить стрелку на карте. Попробуйте сказать маленькому человеку, которому в жизни не приходилось командовать никем — ни пионерским звеном, ни двумя лаборантами, — попробуйте сказать ему что-нибудь о страшных и зряшных жертвах войны. В ответ он по-главковерховски наморщит свой неширокий лоб и изречет: «Такова была обстановка! Такова была стратегическая задача, и ее надо было выполнить любой ценой!»
Патриотические разговоры о войне ведутся с точки зрения руководства Генштаба.
А разговоры о войне, с точки зрения маленького, простого, рядового человека и солдата (т. н. «окопная правда»), сами собой становятся антипатриотическими. Чуть ли не предательскими.
Маленький человек не хочет быть предателем. Он хочет быть патриотом.
Поэтому он искренне сочувствует владыкам мира, вершителям истории. Он изо всех сил презирает таких же, как он, маленьких людей. Особенно тех, которые бесславно погибли. Потому что он не умеет жалеть. Его не научили, ему не подали примера: ни государство, ни литература, ни церковь.
Но вдруг получается незадача по типу когнитивного диссонанса. Маленький человек презирает жертв, но его отцы и деды, как ни крути, в половине случаев именно что жертвы. Те, которых на войне убило. Что делать? А вот что: зарубить себе на носу, что они на самом деле не жертвы, а герои. Ковали победу. Внесли свою лепту. Поэтому их надо не жалеть, не оплакивать, а прославлять.
Жалость индивидуальна: хочется сходить на могилку к дедушке. Слава безлична: можно возложить цветы к подножию монумента. Подразумевая, что эти цветы — и дедушке тоже, который лежит где-то не похороненный. Или под покосившимся обелиском, с которого украли медную табличку.
Такой вот печальный нравственный итог. Красивая и возвышенная война кинокартин и парадов заслонила некрасивую печальную жизнь. Что говорить о кино — я не помню ни одной книги, в которой война была бы представлена как величайшая народная беда: не борьба, не эпопея, не подвиг фронта и тыла, а именно как беда, несчастье, горе. Разве что Виктор Астафьев — но, боже правый, как его за это били и сживали со свету! А зря. Скорбь и сострадание — лучшие учителя. Они заставляют внимательно и трезво слушать, что нам в очередной раз обещают владыки мира и вершители истории. Заставляют прикидывать на своих, домашних весах, во что обойдется очередная военная затея власти.
Но вот недоверчивая трезвость народа меньше всего нужна владыкам и вершителям. Вот они и соблазняют маленького человека величием и красотой войны.
Идет война за любовь к войне. Из всех пропагандистских орудий людям внушают, что война — это красиво и возвышенно, даже когда больно и грязно. Маленький человек любит красоту и пафос. Поэтому данная война обречена на победу, к сожалению.
Написано весной 2010 года («Искусство кино», 2010, № 4)
ПОБЕДА ПРИДЕТ НЕ СКОРО
На первый взгляд, 65-я годовщина Победы — искусственная, неюбилейная дата. Будто бы отпразднованная лишь затем, чтобы в 70-ю (а если уж совсем честно следовать традиции юбилеев — в 75-ю) годовщину не остаться совсем без единого ветерана войны, чтоб не придумывать новые категории граждан, причастных к великому событию, вроде «детей войны» или «сыновей Победы».
Впрочем, даже сам по себе этот повод достаточен. В будущем можно будет, конечно, выставить манекены в подлинных шинелях или вручать цветы дряхлым дедушкам-бабушкам, родившимся в 1940, скажем, году. Или чествовать единственного столетнего ветерана. Но наше общество через пять — десять лет воспримет это как явный перебор, накачку и возгонку.
Так что все правильно. 65 лет Победы — это, в сущности, последний «живой» юбилей.
В 1946 году родилось первое в полном смысле слова послевоенное поколение. Прибавим 21 — средний возраст первородящей женщины. Получится 1967 год, когда родилось второе послевоенное поколение (точнее, его первая когорта, то есть сумма одногодков). В 1988 году на свет появилось третье, а в 2010 году — начало рождаться уже четвертое поколение людей, не видевших войны. То есть матерями стали правнучки воевавших, вдумайтесь — правнучки! А на свет появляются праправнуки. То есть примерно как в 1941 году — потомки ветеранов освобождения Болгарии от турецкого ига. Расстояние во времени — почти то же самое. Шипка 1877–1878 годов, увиденная из сороковых, или, например, Первая мировая, на которую смотрят с закатных холмов зрелого брежневизма. Вот что такое Берлин 1945 года, увиденный из наших дней.
То есть, казалось бы, три поколения, другая страна, другая жизнь, другое все.
Война окончена, и можно наконец осмыслить ее итоги.
Но куда там! Это только кажется.
Есть одно существенное различие.
Русские солдаты, погибавшие на Шипке, сражались за свободу Болгарии. Энтузиазм освобождения болгар-христиан (братьев славян и православных единоверцев) от турецкого ига был весьма велик. Народная память об этой войне была и поныне остается весьма позитивной. Но столь же безусловным является понимание того, что дело происходило в другом государстве. В той же стране, с тем же народом — но в совершенно другом государстве! Точка и подчеркнуть.
Поэтому появление в фильме «Герои Шипки» таких персонажей, как главковерх великий князь Николай Николаевич и император Александр II, было вполне естественным: это наша история. Но никому бы и в голову не пришло вывешивать портреты означенных персон «в знак уважения к оставшимся в живых ветеранам Балканской войны». Тем более была немыслима общественная дискуссия на эту тему.
Примерно то же можно сказать и про Первую мировую. Славные и трагические времена, но когда и, главное, где, в каком государстве это все происходило? В бывшем, в царском государстве. Вот именно поэтому мы и говорим — история. Изучаем, разбираемся, оцениваем.
Вот и мы сейчас живем тем же народом в той же стране, но в совершенно другом государстве.
Наше нынешнее государство (как совокупность институтов власти) не одерживало победу в Великой Отечественной войне — потому что тогда его, вот этого, нынешнего, просто не было. Даже в страшном антисоветском сне присниться не могло.
Наш народ? В некотором вневременном, метафизическом смысле — да, разумеется. А если точно выражаться — победили наши предки, в основном прадеды.
Наша страна? Конечно, страна — это понятие не совсем четкое, страна, в отличие от народа и государства, является скорее субъектом географии, а в политическом смысле это скорее метафора, концентрация представлений о территории и населении, о культуре и истории. И в этом смысле да, разумеется, наша страна — тогдашний Советский Союз, бывшая Российская империя, нынешняя Российская Федерация (хоть у нее сегодня уменьшились территория и население) — победила гитлеровский рейх.
А вот государство, повторяю, у нас совсем иное. Оно так же решительно отличается от СССР, как СССР — от РИ. Но РФ при этом ни капельки не похожа на РИ. Три совсем разных государства. Вряд ли стоит здесь это доказывать, перечисляя особенности государственного устройства империи, СССР и новой демократической России. Это очевидно.
Остается самая малость. Остается это признать, понять и душою принять.
И вот тут запятая. Подавляющее большинство российского народа в 1917 году признало исчезновение прежнего государства и возникновение нового. Мало того, подавляющее большинство народа хотело, просто-таки жаждало, чтобы старый режим был свергнут, уничтожен, раскатан по бревнышкам и чтобы на его месте возникло новое государственное устройство. Народ в своем большинстве был лоялен новому государству.
Конечно, это случилось не только потому, что самодержавие обрыдло всему населению Российской империи, и население само отказалось от старой государственности. Новая власть очень старалась в смысле воспитания лояльности. Начиная от переименований улиц и кончая радикально обновленными учебниками.
Поэтому по прошествии некоторого времени о старом режиме стало можно говорить более или менее спокойно, без особого политического надрыва. Можно было отделить власть от народа. Подчеркнуть, что великая русская культура (а также культуры нерусских народов империи) развивались не благодаря самодержавию, а вопреки ему. Что в культуре, да и во всей российской жизни существовало мощное сопротивление царизму. Здоровые силы прогресса против гнилой реакции. Наконец, можно было вернуться к некоторым общенародным, так сказать, идеалам. А также вернуть в национальный иконостас некоторые ранее отвергнутые портреты. Со временем. Примерно через четверть века.
