Георгий Саталкин - Каменный пояс, 1988
И наутро, под присмотром капрала, замахали косы в руках солдатских, отыгрываясь за командира. На барском дворе задержался денщик да несколько больных.
С побудным горном вышел набрать еловых щепок Никифор Фролов. Он так ловко выучился заваривать чай, так тонко намешивал туда лесных ягод и трав, что даже на добром постое держалась на нем эта обязанность. Потягиваясь, зевая и крестя рот, он приметил вчерашнего солдатика.
— Че зазря трешься? Поднеси-ка, брат, полешек.
Солдатик живо сбегал к поленнице, сложил у чурбака, на котором возле людской рубили мелкую живность, пяток крупноколотых полен. Никифор взял в людской топор, проверил на ноготь. Остался доволен. Хватанул с замахом — ух…
— Рекруты сказывают: вона ты шибко грамотен… — маясь, подступив сбоку, спросил солдатик.
— Домой отписать занеможил? — Никифор уже щепал прозрачных чурочек на разжижку.
— Истужился… — солдатик вздохнул, по-деревенски утер рукавом нос и покорно обронил на грудь голову.
Был он нескладен, не прибран, не выучен еще хлебать служилую кашу. Не притершийся пока в солдатский круг, казался, да и был, как всякий из новобранцев, пополнивших полк, одинок. Сколько таких начинало науку на глазах Никифора, ошибешься считать, но лишь в последние годы стал он чувствовать к ним жалость.
— Чего ж, голубь, выправим. Бумажицей с чернилами разживемся и сделаем. Если сладу нету, отмараем письмецо… Только сказать, через слово человека не ощупаешь, одна растрава. Да не ж, я с усердием, голубь… Ну, ну, — успокоил заволновавшегося солдата Никифор. — Это я к разговору… Сам-то, замечаю, не пермских мест?
— Костромской.
— Не доводилось, да-а-а… И хорошо там?
— У-у-у… а-а-а… Хорошо! — Солдат совсем засобирался поведать о родном уголке, готовый заново прожить дошинельную жизнь, но из дверей господского крыла послышался голос, заставивший его запнуться.
— Никифор?! Тебя где носит, старый сапог! С утра прохлаждаешься?! Забыл, что ль, ученья?
— Не дрейфь! — Никифор посмотрел на солдатика, полного такого животного страха, что только не шевелил ушами, вылавливая звуки опасности. — У них то нервами прозывается. Чулая жила, по-нашему.
— Никифор! Чешешься? Давай за шампанским. Тебе дадут там, — подпоручик вышел как спал, разве что сапоги натянул. Глаза вяло проглядывали сквозь набухшие мешки. Он был чуть старше вытянувшегося перед ним солдатика, которого обошел, как не к месту вбитый кол.
Пока Никифор стребовал бутылку и установил ее на столике в беседке, солдатик, унырнув на кухню, застыл навытяжку с соленым груздем на вилке и банкой под мышкой. Подпоручик ополоснул фужер, посмотрел на выжидающего солдатика.
— Очумел, служба?
Допив до донышка, немного поскучав, Тамарский ушел досыпать.
— К обеду придешь. Да хорошенько буди… И чтоб самовар кипел, — наказал он через зевок денщику.
Никифор сходил к фуре, принес коробку с чашками. Развернул подгрызанную сахарную голову. Скоро закипел ведерный, кое-где примятый дорогами, самовар.
— Доходи, не трусь, — пригласил солдатика. — Да как тебя величать, голубь?
— Федей звали.
— Ну, Федор, подсаживайся.
Оторванный от впитанного с молоком матери уклада, тяжелого, зато привычного крестьянского труда, казавшегося на отдалении праздником, впал Федор в такую безысходность, что порой готов скрутить себе руки-ноги и броситься в какую реку. Хлебая сроду не питого чая, он думал-передумывал и не заметил, как проговорился:
— Как стерпеть-то?
— Стерпится, — подбросив ему собранные на ладонь сахарные крошки, ответил Никифор. Казалось, ему было известно все, о чем думалось-грустилось солдату.
— Пошто ты не уходишь? Ведь воля-вольная на руках? Волюшка!
— Наша воля — помереть в поле. Нетуть ее, куда ни подайся. Да ты чай пей, польза в нем великая.
— Я бы в деревеньку вернулся…
— Стригунком-то сладко, а через целую жизнь… Про отца с матерью прознать бы, да померли, должно, — Никифор, поболтав в чашке остатки чая, плесканул их под стол. — Меньший я был и своей охотой пошел…
— Это чего ж, сам шинелю надел?!
— Выходит, так, — Никифор погладил солдатика по мягкому чубу. — В тот год решил мир: черед нашему двору. Так и так, ставьте рекрута, и указали на старшего братана. А все из-за девки… — денщик помолчал. Забросил новую порцию щепок. Разлил по чашкам свежий чай. — Девка не в деревню вышла, заметная, вот и приглянулась барину нашему. Он, понятно, не сжелал иметь братка совместником… Да-а-а. Ну, вот… Заслыша по себе такое невзгодье, положил брат отмститься. Уж шибко он слюбился с прилукой. Мне-то ту пору одно балагурство, но и то примечаю, родители наши запечалились. Правду, и так сплошь невейкой кормились, а управили б братца в Сибирю, и вовсе по миру иди. Сговорились в ноги нашему… Ну, во. Подступаем на двор, аккурат схожий, только у нашего дом оштукатурен да, помнится, повыше. Пришли. С нами деревенских увязалось, как оно водится — ждем, надеемся в терпении. И как я соображаю, просчитался барин: ему и мышку думалось сберечь и кошку погладить — ан не вышло. Ежель, говорит, найдется охотничек пойти в солдаты, то он позволит брату остаться и даже свадьбу дозволит. И тут бац — я. Уж больно скучили ушам вздохи их…
Посадили нас на подводы и уж с деревни сошли, служилые, за нами присланные, песню взгаркнули, а братка с прилукой все идут позадку, слезки трут. Жалко им меня и благодарны, значит, по гроб. Крестят на путь, а мне весело на них смотреть. Я-то и рад, что вырвался! По секрету, другой раз сомневаюсь: уж не от бари ли я задался, раз так любопытно мне и места и люди чужие.
— Дальше-то, потом, как вышло?
— Ну, коротко досказать, в Саратове поставили нас под казенную мерку. Пообвык. Фрунт и ружье не велика наука — знай зубы сплевывай! Зато и нагляделся, чего в избе ввек не зрить. В немецком Берлине-городе постаивали… Да-а-а, скажу тебе. Кругом камни, лепота всякая! Вот только бабы тощи, не в пример ляшским. Эти навроде наших, превеликие охотницы на солдатские обманки поддаваться…
— Я тоже отпишу моей, напомню.
— Как знаешь, — Никифор поскучнел, засобирал со стола. — Совет принять похочешь, так упусти из памяти и родителей и приваду. Не дотянешься до них, так почто пустотой сердце бременить.
— А как жить-то тогда?
— Как знаешь.
2
К вечеру хутор встречал гостей. Посред единственной, короткой, но широкой улицы сгрудились обозные телеги. Подле них, а охотней на траве, сочно росшей по обочинам колеи и скотопрогоночного пути, опускались вялые солдаты. Утирая потные лица, переговаривались. Посматривая по сторонам, приглядывались к хуторянам. Любопытствуя, с чем пожаловали к ним, казаки вставали на отдальке, постепенно затянув прибывших редким обручем. Кое-где у дворов казачки уже поили служилых молоком.
Никифор, разузнав о старшем на хуторе, провел подпоручика на двор к Андреевым. Хозяин встретил у калитки.
— Здравствуй, казак! — стягивая перчатки, поздоровался Тамарский.
— Здравия желаем. Добро пожаловать. Проходите в избу, — Петр Ларионович одной рукой толкнул свежеоструганную, слаженную из пиленых в полвершка досок дверь, а второй пригласил на двор.
Как водится по русскому обычаю, гостей потчевали, выставляя от всех припасов домашних. Катерина с ног сбилась, бегая с полными чашами, корчагами и кувшинами.
— Что ж это прошения подаете? А то без ваших каракуль государю нечем заняться, — между закусками по-свойски интересовался подпоручик.
— Ведь обвыкли тут, — понимая, с чем пожаловали к ним, ответствовал казак. — Не видим, ваше благородие, как эти разорительные версты осилить…
— Вам честь оказывают послужить России, где ей пики ваши потребней.
— Оно так, только сомневаются казаки, — хитрил хозяин, пытаясь доведаться намерений военных.
— Черт с вами! — подпоручик махнул рукой. — А наливка твоя хоро-ша! Налей-ка, пугливая, еще стаканчик, — обратился он к проскользнувшей в сени Катерине. — А ты, — строго приказал казаку, — поди-ка, собери мне стариковство.
Уважаемых казаков на хуторе было трое. Кроме самого Петра Андреева доверием пользовались Фома Акулинин и Филипп Баранников. Знала и слушала их даже и сама станица Красноуфимская. Сейчас же оба они, без приглашения, пришли к андреевскому дому.
Разговор с подпоручиком получился коротким.
— Большие выгоды дает новым форпостам атаман всех казаков, наш царь-батюшка. Переедете на Илек — не продешевите, — принялся уговаривать офицер, сам сроду не видевший ни реки, ни вообще уральской степи.
— Своими служивыми заселяйте, — буркнул Фома Акулинин.
Наутро хутор поднял сухой барабанный бой, словно тысяча окрестных дятлов разом решила проверить ловкость клювов. Казаки собирались вяло, за многими посылали. Казачки облепили заборы, торчали за ними всю предрешенную процедуру зачитывания воинских артикулов, параграфов уставов, повелений. Над маленьким хутором гремели длинные титулы подписавшихся и распорядившихся. Всех тех, кому красноуфимцы ответили «нет». На смену прапорщику влез на телегу рыжеусый капрал. Выкрикивая с бумаги фамилии, вызвал до единого мужское служилое население хутора.
