Бернард Луис - Ислам и Запад
Пришло время спасти греческий народ от классицистов и положить конец гибельной традиции классических исследований. Только греки способны преподавать и изучать греческую культуру с древнейших времен до наших дней; только греки в состоянии квалифицированно возглавлять и направлять программы научных исследований в этой области. Некоторым инородцам может быть позволено принимать участие в этом великом предприятии, если они предоставят убедительные свидетельства своей компетентности: скажем, поучаствуют в кампании в поддержку греков-киприотов, продемонстрируют неприязнь к туркам, воскурят фимиам правящим греческим богам и воспримут любую идеологию, модную в греческих интеллектуальных кругах.
Инородцы, не умеющие и не желающие соответствовать этим требованиям, явно враждебны Греции и потому не способны честно и достойно преподавать соответствующие дисциплины. Нужно сорвать с них личину антиковедения и разоблачить их истинное лицо — пусть все знают, что они туркофилы и эксплуататоры греческого народа, враги греческого дела. Тех, кто уже достиг определенного положения в академических кругах, следует всячески порочить и тем самым обезвреживать; в то же время необходимо принять меры для обеспечения греческого или прогреческого контроля над университетскими центрами и классическими кафедрами и таким образом, путем своего рода академической профилактики, препятствовать появлению новых поколений антиковедов и продолжению традиции антиковедения. Тем временем само слово «античник» необходимо превратить в ругательство.
Применительно к Греции ситуация выглядит абсурдно. Но если слово «античник» мы заменим на «востоковед» или «ориенталист» и внесем прочие сопутствующие изменения, забавная фантазия станет тревожной реальностью. Уже несколько лет против востоковедов из американских и, в меньшей степени, европейских университетов ведется травля, а термин «ориентализм» пытаются лишить прежнего содержания и вложить новое, а именно «неприязненное или враждебное отношение к народам Востока». Ради этого пришлось переосмыслить и термины «неприязненный» и «враждебный», которые стали означать «не поддерживающий модные убеждения или борьбу».
Возьмем B.C. Найпола, автора замечательных путевых заметок о поездке по исламским странам. Г-н Найпол не профессор, а романист, один из самых талантливых писателей нашего времени. Он и по происхождению не европеец, а индиец с Тринидада. Его книга о современном исламе — не научная работа и не претендует на это звание. В ней собрано то, что увидел профессиональный наблюдатель человеческих трудностей. В чем-то она ошибочна, чаще убийственно точна, но прежде всего сострадательна. У г-на Найпола нюх на нелепости, будь то в исламских странах или где бы то ни было еще, но движет им глубокое сочувствие, и он прекрасно понимает гнев и страдания народа, несообразность поведения которого так добросовестно описывает.
Все бы ничего, да только такую сострадательность точильщики политических топоров не то что не одобряют, а просто не замечают. Ведь г-н Найпол не переходит черту и не участвует в прославлении радикальных исламских лидеров и оплевывании их противников. Ах, так — и вот даже сбитые с толку идеологической накачкой университетские студенты, которым сам бог велел быть поумнее, именуют его ориенталистом.
Верхом нелепицы стало письмо в редакцию New York Times, автор которого отрекомендовался «докторантом по истории и проблемам Ближнего Востока» одного из крупных университетов. Возражая против положительного отзыва о лорде Керзоне, автор письма называет его «символом британского ориенталистского мышления» и замечает, что «даже в то время и иранцы, и западные демократы считали [его] основным виновником трагедии иранского народа». Затем автор письма одобрительно отзывается об Э. Брауне, чья работа о персидской революции, вышедшая в 1910 году, была «совершенно иной книгой», в которой «говорилось о достижениях революции» и раскрывалась зловещая роль лорда Керзона.
Не приходится сомневаться в том, что лорд Керзон доблестно отстаивал британские империалистические интересы, а профессор Браун занимал антиимпериалистическую проиранскую позицию. Любопытно, чтобы не сказать больше, другое: лорд Керзон, который в конце долгой и деятельной политической карьеры на службе империи стал вице-королем Индии, а позднее министром иностранных дел, назван «символом ориенталистского мышления», тогда как Э. Браун, профессор арабистики в Кембридже и один из ведущих востоковедов-иранистов своего времени не только в Англии, но и в Европе, удостоен похвалы за свой предполагаемый «антиориентализм». И благородный лорд, и ученый профессор были бы немало удивлены таким лингвистическим аномалиям. Столь вольное обращение с языком позволял себе разве что Шалтай-Болтай, который, помнится, в ответ на упрек в том, что он употребляет слово «слава» в значении «разъяснил, как по полкам разложил», ответил: «Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше»[103]. Описанное выше понимание термина «ориентализм» есть, разумеется, насилие над языком. В то же время оно, увы, совершенно адекватно, поскольку отражает широко распространенное в наше время насилие над истиной.
Что же такое ориентализм? Что означало это слово до того, как пало жертвой интеллектуального загрязнения окружающей среды, из-за которого столько когда-то полезных понятий теперь невозможно употребить в разумном контексте? В прошлом оно употреблялось в двух смыслах: как обозначение художественной школы, объединявшей в основном западноевропейских художников, которые ездили на Ближний Восток и в Северную Африку и изображали то, что видели (или воображали, что видят) в довольно романтической и экстравагантной, временами даже порнографической манере; во втором, более обычном значении, не связанном с первым, этим словом называлась отрасль науки (которая по-русски называется востоковедением. — Прим. пер.). Появлением самого термина и обозначаемой им дисциплины мы обязаны грандиозному развитию западно-европейской научной мысли, начавшемуся в эпоху Возрождения. Тогда существовали эллинисты, изучавшие греческий, латинисты, изучавшие латынь, и гебраисты, изучавшие древнееврейский; представителей двух первых сообществ иногда называли классиками, представителей третьей — ориенталистами. С течением времени последние обратили внимание и на другие восточные языки.
Пионеры востоковедения были прежде всего филологами, занятыми поисками, изучением, публикацией и интерпретацией текстов. То было первой и важнейшей задачей, не выполнив которую, нельзя было всерьез приняться за философию, богословие, литературу и историю. В то время слово «ориенталист», или «востоковед», еще не было таким расплывчатым и неточным, каким представляется сейчас. Поскольку богословие считалось неприменимым к нехристианским религиям, востоковедами считали исключительно филологов, причем изучали они на первых порах только один регион, который мы сейчас именуем Ближним Востоком, — единственную часть Востока, с которой европейцы были хоть как-то знакомы.
Со времен первых письменных памятников Европа смотрела на своих восточных соседей иногда со страхом, иногда с жадностью, иногда с любопытством, а иногда с беспокойством. На протяжении веков, и даже тысячелетий, отношения между ними строились по принципу завоевания и реконкисты, наступления и контрнаступления. Великие персидские цари угрожали греческим полисам и вторгались в них, но сами были завоеваны Александром. Арабы оторвали от христианского мира Сирию и Палестину, Египет и Северную Африку, Сицилию, Испанию и Португалию; европейские владения они потеряли во время реконкисты, но все остальные завоевания мусульманское оружие отстояло от контрнаступления крестоносцев. Татары завоевали Русь, а турки-османы отняли у византийцев Константинополь и, прежде чем начать долгий отход, который политики, а позже и историки называли «восточным вопросом», дважды подступали к стенам Вены. Когда же арабы ушли из Юго-Западной, а татары и турки — из Восточной и Юго-Восточной Европы, за ними двинулись по пятам торжествующие бывшие подданные, развернувшие собственное, еще более масштабное наступление на азиатские и африканские прародины бывших завоевателей.
Проблемы, созданные ослаблением и отступлением Османской империи, были названы «восточным вопросом», поскольку для большинства европейцев источником опасностей и нашествий, от первого персидского авангарда до последнего турецкого арьергарда, был регион непосредственно к востоку от Европы. Это и был Восток, не требовавший никаких дополнительных определений, ибо ни о каком другом Востоке в Европе слыхом не слыхивали. Восточный вопрос (la question orientale по-французски) ставил перед Европой ее ближайший сосед, Османская империя, будь то своей угрожающей силой или, впоследствии, своей соблазнительной слабостью. Для французов, и вообще европейцев, регион, к которому применимо понятие «Восток», начинается в Восточном Средиземноморье. В американском словоупотреблении термины «Восток» и «восточный» постепенно стали применять почти исключительно к более отдаленным регионам, о которых древняя и средневековая Европа знала очень немного, если вообще догадывалась об их существовании.
