Кнут Гамсун - Духовная жизнь Америки (пер. Коваленская)
Однажды на площади передъ банкомъ собралась толпа человѣкъ въ 400. Зачѣмъ собрались всѣ эти люди? Они всѣ стояли и смотрѣли на возъ съ камнями, застрявшій на рельсахъ. Всѣ окна сосѣднихъ домовъ были усѣяны лицами любопытныхъ, тутъ были и старики, и молодые, всѣ съ глубокимъ вниманіемъ разсматривали это необыкновенное чудо. Изъ сосѣднихъ переулковъ сбѣгался народъ, даже старухи бросались бѣгомъ смотрѣть на такую достопримѣчательность. Ни въ одной изъ странъ, въ которыхъ мнѣ приходилось бывать, я не видалъ ничего подобнаго. Вся эта, толпа стояла и смотрѣла на этотъ возъ, точно это было знаменитое историческое зрѣлище.
Чернь, — скажете вы. Это чернь и молодежь. Не совсѣмъ такъ. Это — американцы. Нѣкоторые изъ нихъ даже очень достойные и уважаемые граждане, дамы изъ «конгресса», люди изъ общества. Это чернь въ мѣхахъ, дамы въ богатыхъ нарядахъ, въ шелку, это — чернь, которая могла бы носить орденъ общества Old Fellow [25], у которой на однихъ зубахъ золота на 20 долларовъ. Это — американцы.
Прошлой зимой, когда я былъ въ Америкѣ, у меня были гамаши на 22 пуговицы. Я охотно допускаю, что одна;- двѣ пуговицы были лишними, но для каждой пуговицы было вѣдь по одной петлѣ, какъ бываетъ обыкновенно. Но милѣйшіе граждане не могли не глазѣть на мои гамаши. Когда я осмѣлился пойти въ нихъ по одной изъ главныхъ улицъ, рѣщительно каждый истый янки слѣдилъ за мной, и мнѣ казалось, что я никогда не видѣлъ на улицахъ столько народу, какъ въ тѣ дни, когда на мнѣ были эти гамаши.
Я думаю, что если бы я былъ странствующимъ театромъ, то не возбуждалъ бы такого всеобщаго вниманія, и я нѣсколько опасался ангажемента со стороны антрепренеровъ въ какой-нибудь музей-варьетэ.
Наконецъ, вниманіе, возбуждаемое моей особой, навлекло на себя подозрѣніе полиціи. Сами полицейскіе стояли и смотрѣли на мои гамаши, раздумывая, не арестовать ли имъ гамаши. Дѣло кончилось тѣмъ, что я отдалъ ихъ моему злѣйшему врагу, столяру изъ Техаса, съ которымъ я такимъ образомъ примирился.
Подобные пустяки могутъ занимать американцевъ. Какія-нибудь двѣ лишнихъ пуговицы на гамашахъ, то, что у кого надѣто на ногахъ — интересуетъ ихъ, между тѣмъ какъ люди въ другихъ странахъ внимательно прислушиваются ко всякому вопросу и всматриваются въ то, что время посѣяло на своихъ поляхъ. Не стоитъ труда упоминать о дикой манерѣ глазѣть на иностранца и о весьма некультурномъ обычаѣ, позволяющемъ самый смѣлый взглядъ на окрикъ по адресу иностранца. Въ такой свободной странѣ, какъ Америка, нечего удивляться, если какая-нибудь американка, глядя на тебя, разсмѣется во все горло и обзоветъ «жалкимъ французикомъ», или если какая-нибудь полуобезьяна продавитъ твою шляпу своей тростью съ золоченой ручкой. Жаловаться на подобные пассажи будетъ развѣ только самый наивный путешественникъ, только-что «прибывшій изъ менѣе свободной родины», гдѣ господствуетъ менѣе идеальное обращеніе.
Уроженецъ Новой Гвинеи очень изумится, если встрѣтившій его на улицѣ знакомый не сожметъ кулаковъ, увидавъ его, такъ какъ въ Гвинеѣ это составляетъ дружеское привѣтствіе. У нѣкоторыхъ малайскихъ племенъ существуетъ слѣдующій обычай: если встрѣтятся два друга послѣ продолжительной разлуки, то прежде, чѣмъ сердечно и искренно обняться, они осыпаютъ другъ друга самой грубой отборной бранью. Въ Америкѣ въ видѣ привѣтствія вскрикиваютъ громкимъ голосомъ «How do you do?» и проѣзжаютъ мимо. Прежде чѣмъ успѣешь отвѣтитъ, спрашивающій унесся уже дальше, по крайней мѣрѣ на десять шаговъ, и отвѣтъ привѣтствуетъ вмѣсто знакомаго уже слѣдующаго встрѣчнаго, какого-нибудь продавца банановъ изъ Сициліи или даму въ платьѣ-реформъ.
Эта фраза «How do you do» совершенно такъ же безсмысленна, какъ сжатые кулаки гвинейца или искренняя ругань малайца. Если перенести буквально, это означаетъ: «Какъ ваши дѣла». Привѣтствіе это вывезено изъ Англіи, изъ лондонскихъ предмѣстій. Въ англійской high life мы никогда его не услышимъ на улицахъ. Только въ Америкѣ признакомъ утонченныхъ манеръ считается ошеломлять встрѣчнаго этимъ громкимъ, почти безсмысленнымъ возгласомъ: «Какъ ваши дѣла?» Когда американецъ привѣтствуетъ, то онъ дѣлаетъ это изо всѣхъ силъ.
Самое привѣтствіе, можетъ-былъ, является остаткомъ болѣе несовершенныхъ ступеней человѣческаго развитія. Весьма возможно!
Безъ сомнѣнія, это остатокъ стадіи развитія — собаки. Очень возможно! До тѣхъ поръ, пока человѣкъ не достигъ своей настоящей стадіи, привѣтствіе всегда имѣло смыслъ символа почтенія. Оно свидѣтельствуетъ о степени интеллигентности народа, такъ же какъ оно служитъ показателемъ развитія звѣрей. Когда рыба сдѣлалась птицей, у ней стали болѣе утонченныя манеры. Быкъ привѣтствуетъ молчаливо и съ достоинствомъ, смотря прямо передъ собой и не произнося слова, а кошки привѣтствуютъ другъ друга темной ночью такъ, что было бы гораздо лучше, если бы онѣ этого совсѣмъ не дѣлали, — это привѣтствіе свидѣтельствуетъ объ ихъ темпераментѣ и степени развитія. Американцы здороваются на англійскомъ жаргонѣ, ихъ привѣтствіе болѣе громко, чѣмъ осмысленно, это почти безсмысленный возгласъ, брошенный мимоходомъ. Янки ошеломляетъ на улицѣ безсмысленнымъ вопросомъ, на который физически не успѣешь отвѣтитъ, если только не бросишься догонять спрашивающаго. Спрашивать меня во всеуслышаніе «какъ мои дѣла», когда я ушелъ изъ дома съ твердымъ намѣреніемъ не вступать въ пререканія, это значитъ нанести мнѣ оскорбленіе именно въ тотъ моментъ, когда я не могу защищаться.
Американское привѣтствіе до такой степени безсмысленно, что въ Норвегіи за такое привѣтствіе отвезли бы въ Гаустъ [26].
Въ театрѣ американецъ не снимаетъ шляпы до тѣхъ поръ, пока не найдетъ своего мѣста и не сниметъ пальто, которое подложитъ подъ себя. Въ театрахъ варьетэ и въ комической оперѣ онъ совсѣмъ не снимаетъ шляпы, но снимаетъ сюртукъ, а въ жаркое время — и жилетъ. Когда янки входитъ въ комнату, онъ, нисколько не стѣсняясь, часто остается въ шляпѣ. Въ этой странѣ принято, чтобы каждый поступалъ по своему собственному желанію. Приходитъ ли янки къ обѣду, онъ усаживается за обѣденный столъ, какъ на какую-нибудь рабочую скамью, не дѣлая ни малѣйшаго различія между удовольствіемъ и работой, ни мало не чувствуя себя чѣмъ-нибудь обязаннымъ передъ хозяиномъ или хозяйкой. Только за обѣдомъ предлагаютъ прохладительное, и посѣтитель можетъ отказываться отъ него такъ же какъ и отъ всякаго кушанья. Онъ обѣдаетъ, какъ-будто его наняли для этого; онъ поглощаетъ свой ростбифъ съ большою ловкостью, чисто по привычкѣ; онъ при этомъ не чувствуетъ никакого удовольствія, онъ бросается на ростбифъ съ геройскимъ мужествомъ и на лету разрываетъ его. Все должно кончиться во столько-то и столько минутъ, ему некогда тратить времени на изящное обращеніе съ такимъ пустякомъ, какъ ростбифъ.
Когда онъ такимъ образомъ окончитъ свою ѣду, онъ встаетъ изъ-за стола, не говоря ни слова, не кивнувъ головой, даже если онъ гость.
Его благодарность заключается въ полнѣйшей неблагодарности. Какъ-то разъ я забылъ объ этомъ обычаѣ и слегка поклонился; смущеніе хозяйки было очень велико, но мое смущеніе было еще больше, когда она отвѣтила на мой поклонъ слѣдующими словами: «Благодарю васъ, я не танцую».
«Ахъ да», сказалъ я, извиняясь, «танцы, кажется, совсѣмъ не приняты послѣ ѣды», и мы простились.
Духовная неразвитость придаетъ американскимъ обычаямъ отнюдь не идеальный, а національный характеръ.
Новые, съ иголочки, демократы, которые считаютъ свободу произволомъ, а въ піэтизмѣ лишь видятъ безсодержательную форму, эти демократы переняли обычаи пригородовъ старой аристократической страны. Американецъ въ знакъ привѣтствія испускаетъ крикъ, состоящій изъ безсмысленнаго набора словъ, лишеннаго всякаго духовнаго содержанія и составляющаго лишь восклицаніе.
Если иностранецъ, вставая изъ-за стола, не долженъ поклониться, то это не есть безцеремонность; это не примѣръ «простоты» и «естественности», за которую вездѣ восхваляютъ американцевъ; наоборотъ, это безсодержательная церемонность.
Церемонность заключается именно въ томъ, чтобы не благодарить. Таковъ обычай. Привѣтствовать же надо такъ громко, чтобы въ ушахъ дребезжало. Этого тоже требуетъ обычай.
Вообще надо сказать, что американская вѣжливость одинаково суха и несимпатична, какъ въ уличной, такъ и въ домашней жизни.
Заключеніе
Черное небо…
Нація съ патріотизмомъ и ненавистью къ иностранцамъ, народъ, не имѣющій. національной литературы и искусства, полное отсутствіе духовныхъ интересовъ.
Робертъ Букенанъ и Гербертъ Спенсеръ рѣшились въ самой Америкѣ высказать эти опаеные отзывы объ Америкѣ и ея обитателяхъ.
Наши писатели, изображая какого-нибудь героя, къ которому авторъ благоволитъ, но которому приходится туго на родинѣ, вслѣдствіе его свободомыслія и лѣвыхъ убѣжденій, въ заключительныхъ главахъ романа непремѣнно отсылаютъ его въ Америку. Тамъ просторъ!
