Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №7 (2004)

Поразительны эти слова молодого совсем человека — слова, по которым мы видим, какой драматический, сложный, порою мучительный путь был к тому времени пройден самим Чеховым!

То, что Чехов менялся, всегда был в пути, подтверждается пестрой противоречивостью воспоминаний о нем: люди, знавшие Чехова в разные годы, знали, в сущности, разных Чеховых. Непрерывное это движение саморазвития подтверждает и самый внимательный, самый талантливый из его современников — Иван Бунин.

“У Чехова каждый год менялось лицо:

В 79 году по окончании гимназии: волосы на прямой ряд, длинная верхняя губа с сосочком.

В 84 году: мордастый, независимый; снят с братом Николаем, настоящим монголом.

В ту же приблизительно пору портрет, написанный братом: губастый, башкирский малый.

В 90 году: красивость, смелость умного живого взгляда, но усы в стрелку.

В 92 году: типичный земский доктор.

В 97 году: в каскетке, в пенсне. Смотрит холодно в упор.

А потом: какое стало тонкое лицо!..”.

III

Труд очищения и просветления собственной грешной души в православии именуется “высшим художеством” — и относится это, прежде всего, к мона­шескому пути.

Чехов, конечно же, не был монахом — как не был он ни церковным, ни даже формально верующим человеком. Но творчество Чехова просветлено и пронизано именно духом православного христианства. Такие рассказы, как “Святой ночью”, “Студент” или “Архиерей”, написаны, кажется, специально для православных учебников-хрестоматий. А как удивительно светел, высок дух любви и печали, создавший “Тоску” или “Ваньку Жукова”, “Счастье”, “Мороз” или бессмертную “Степь”!

Но не о душеспасительной чеховской прозе сейчас мы ведем разговор — а о душеспасительной личности Чехова. Берусь высказать мысль достаточно спорную: Чехов, по форме и сущности жизни своей, был  м о н а х о м  в  м и р у.

Оковы, которые чеховский дух налагал на его плоть, были очень строги. Важнейший из иноческих обетов — безбрачие — Чехов нес почти всю свою жизнь; да и последние три “женатые” года он жил большей частью вдали от супруги — и назвать его союз с Книппер полноценным браком было бы явной натяжкой.

Нестяжание Чехова общеизвестно. “У меня никогда не было зимнего пальто дороже 50 р.”, — писал он в конце жизни, и так жил писатель, которого в те уже годы читала не только Россия — весь мир. Постоянно сидеть без гроша, всячески “жаться” в денежном отношении — и при этом, почти целиком за свой счет, построить три подмосковные школы, которые были школами образцовыми для тогдашней России!

Дух трезвения, даже аскезы, в котором жил Чехов, хорошо виден в его словах, приведенных Буниным: “Я, когда работаю (а работал он всегда! — А. У. ), ограничиваюсь до вечера только кофе и бульоном. Утром — кофе, в полдень — бульон. А то плохо работается”.

Даже самый усердный монах вряд ли несет такой груз послушаний, то есть беспрерывных хозяйственных или благотворительных дел, какой нес тяжело больной Чехов. Судя по сохранившимся записям, он принимал ежегодно и безвозмездно не менее тысячи (а иногда и до трех тысяч!) больных, он, как уже было сказано, строил школы, сажал сады, собирал народные библиотеки, участвовал в переписи и в борьбе с холерой, хлопотал о десятках людей, которым нужна была его помощь, рассылал сотни писем — и все это среди непрерывных, усерднейших и напряженных литературных трудов! Уверен: таких беспримерных работников, каким был доктор Чехов, Россия еще не видала...

Но самым тяжелым, мучительным грузом, который нес Чехов, было бремя болезни. С каким поразительным мужеством и христианским смирением Чехов перемогал этот смертельный недуг! “Он пятнадцать лет был болен изнурительной болезнью, которая неуклонно вела его к смерти; но знал ли об этом читатель — русский читатель, который слышал столько горьких писательских воплей? Больные любят свое привилегированное положение: часто самые сильные из них почти с наслаждением терзают окружающих злыми, горькими, непрестанными разговорами о своей болезни; но поистине было изумительно то мужество, с которым болел и умер Чехов! Даже в дни его самых тяжелых страданий часто никто не подозревал о них.

— Тебе нездоровится, Антоша? — спросит его мать или сестра, видя, что он сидит в кресле с закрытыми глазами.

— Мне? — спокойно ответит он, открывая глаза, такие ясные и кроткие без пенсне. — Нет, ничего. Голова болит немного.

Только Бунин ошибся: Чехов болел туберкулезом не пятнадцать, а двад­цать лет; первое кровохарканье случилось в 1884 году.

Можно сказать, что чахотка играла роль “внутреннего монастыря” — была тем непреложным условием существования, которое и понуждало мирского монаха Антония ежедневно и ежечасно одолевать слабость собственной плоти.

Автору этих строк довелось прошлым летом побывать в ялтинском доме Чехова — в доме, который он выстроил так, как хотелось ему, и который поэтому отображает натуру Чехова не в меньшей степени, чем, скажем, одежда. Так вот, первое из сравнений, что пришло в голову после прогулки по саду и около дома, было такое: дом и сад Чехова кажутся монастырем.

Конечно, в любом из музеев есть нечто общее с монастырем — там и там ощутимо понижен градус живой, непосредственной жизни, — но монастырский дух чеховского дома-музея выражался в ином. После шумных, горячих и суетных ялтинских улиц, после курортного южного гомона и толчеи оказаться вот здесь, в тишине и прохладе чудесного сада, — было как будто переменить бестолково-поспешную, злую мирскую судьбу на иное, неспешно-глубокое, чистое существование.

Чеховский сад был воистину дивным творением рук и души. Казалось, сюда были собраны все растения мира — береза и пальма росли, почти прикасаясь стволами, а под ними веселой зеленою рощей теснился японский бамбук, — и в этом соседстве всего, что растет на земле, было что-то неповто­римо чеховское, была явлена ширь и свобода могучей и радостной, светлой души. И в этом же слышен был отголосок иного, Небесного Града...

Недаром — вот странное дело! — первое, о чем вспомнило сердце во время неспешной прогулки по саду, был монастырский скит в Оптиной пустыни. Святой Амвросий — старец всея Руси! — тоже жил в окружении благоухавших цветов, под сенью дерев припадавшего к окнам келейки вишневого сада, в разливе черемух, жасминов, сиреней, которые пооче­редно, сменяя друг друга, курили божественный свой аромат... В том и была цель отцов — устроителей Оптиной пустыни, чтоб — хотя бы сначала на малом клочке подболоченной жиздринской поймы — создать нечто райское, дивно цветущее, то, что будило бы в душах людей и тоску по утраченном в оные дни рае, но и пробуждало бы вместе с тем упование этого рая достиг­нуть.

Из подобных же помыслов вырастал и ялтинский сад Чехова. Идея о том, что каждый обязан, хотя бы на малом клочке отведенной ему земли, сделать то лучшее, что он сделать способен, была не просто излюбленной чеховской мыслью, но была его жизненным руководством. Чехов и в этом успел нам оставить высокий пример: его ялтинский сад, его светлый, радуш­ный и радостный дом (несмотря на то, что в нем жил умиравший от тубер­кулеза хозяин!) до сих пор говорят нам о том, какой должна быть нормальная, светлая жизнь человека.

IV

В жизни Чехова был загадочный год: год его путешествия на Сахалин. Странствие это приводило в недоумение современников — и до сих пор оставляет в недоуменье потомков.

Зачем он поехал туда? Зачем подвергал свою жизнь очевидному риску — несмотря на то, что уже в самом начале пути тяжело заболел? Ведь он сам признавался врачам, что чахотка, которая тлела в нем с юности, необратимо-смертельный характер приняла именно в дни сахалинского странствия. Зачем он взвалил на себя добровольную муку — сначала двухмесячного путешествия в невыносимо тяжелых условиях холода, сырости, голода и недосыпа, а затем трехмесячного, воистину каторжного труда сахалинской подушной переписи?

Современники думали: Чехов едет за новыми темами и сюжетами. Конечно же, это было не так: уж кому-кому, а Чехову достаточно было лишь оглядеться кругом, чтобы найти материал для рассказов. Сахалин почти ничего и не дал его прозе: только рассказы “Гусев”, “Убийство” и “В ссылке” как-то связаны с морем, Сибирью и каторжным островом.

Бунин, хорошо знавший Чехова, объяснение сахалинскому путешествию дал, тем не менее, очень поверхностное. “На Сахалин Чехов поехал потому, что его интересовал Сахалин, и еще потому, что в путешествии он хотел встряхнуться после смерти брата Николая, талантливого художника”. Но путешествие было задумано через полгода, а свершено почти через год после смерти брата; так что и бунинское объяснение нам не подходит.

Ближе к истине кажется то, что сам Чехов писал Суворину. “Сахалин — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный... Жалею, что я не сентиментален, а то я сказал бы, что в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку... мы сгноили в тюрьмах  м и л л и о н ы  людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей... виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно. Прослав­ленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных, нарушив таким образом самую главную заповедь христианской цивили­зации...” (8 марта 1890 г.).