Умберто Эко - Картонки Минервы (сборник)

Если бы меня, хоть бы и в качестве свидетеля, вызвали на заседание, которое транслируется по телевидению, я бы объявил себя узником совести и отказался отвечать, какими бы карами мне ни грозили, – тем самым я разоблачил бы перед всем миром, как мне велит мой долг, это покушение на конституцию.

Если обвиняемый согласен, кто даст гарантию свидетелю?

Я пишу эту «картонку», находясь вне Италии и не будучи в курсе того, как развивается полемика по поводу трансляции судебных процессов по телевидению. Я только успел прочитать, как у кого-то спросили, почему, дескать, ты поднимаешь шум только сейчас, когда судят политиков, ведь процессы уже давно снимают для телевидения. Вопрос, конечно, интересный, однако я начал высказывать свое мнение с самых первых передач, когда судили мелких воришек, мошенников, которые подделывали чеки, и кассиров, которые их принимали. Я это делал даже с некоторым огорчением, ибо те процессы представляли собой трогательную «человеческую комедию», а Ди Пьетро[158] в действии – зрелище, несомненно, захватывающее и познавательное. Но все согласятся со мной, что, как бы это ни было познавательно, не следует, преподавая анатомию, прибегать к вивисекции.

Кажется, самое расхожее возражение – то, что обвиняемый не против. Но если обвиняемый по невежеству, из тщеславия, желая наказать себя, действует себе во вред, закон ему в этом препятствует: если он отказывается от адвоката, ему такового назначают. И потом, даже если обвиняемый согласен, кто даст гарантии свидетелю? На суде бывает так, что с подвохом заданный вопрос заставляет свидетеля признать факты, пятнающие его доброе имя.

Представьте себе, наконец, что некий господин обвиняется в каком-то не слишком серьезном преступлении и настолько уверен в том, что в состоянии доказать свою невиновность, что спокойно соглашается на показ прений по телевизору; но прокурор или адвокат противоположной стороны настроены серьезно, они собираются (из самых лучших побуждений) сломать его защиту, а для этого выкапывают чрезвычайно постыдный эпизод, случившийся двадцать лет тому назад. Человека могли бы оправдать или он получил бы три месяца условно, – а теперь он терпит совершенно незаслуженное унижение.

Но речь идет не только о правах обвиняемого. Съемка процесса расширяет нежелательным образом понятие публичности какого-то события, ибо массовая коммуникация отличается от коммуникации лицом к лицу. В средствах массовой информации не существует обратной связи, а значит, получатели сообщения не могут отреагировать так, чтобы говорящий мог увидеть их реакцию. Судебный процесс – непосредственное общение лицом к лицу; публика в зале неразрывно с ним связана, не зря председатель следит за тем, чтобы зрители не повлияли, аплодируя или протестуя, на состояние духа основных актеров этой драмы. Но на кого угодно повлияет тот факт, что за ним наблюдают пять миллионов зрителей. Степень публичности общения лицом к лицу должна соответствовать специфике этого общения.

Значит ли это, что процесс не следует освещать и в периодической печати? Нет: когда я читаю в газете отчет о судебном разбирательстве, я совершенно точно знаю, что передо мной чужое свидетельство, к которому я отношусь психологически настороженно. А телеэкран создает иллюзию непосредственного присутствия. Но на самом деле это не так, я не вижу целиком все, что совершается. Например, обвиняемый говорит что-то, и я вижу скептическое выражение на лице представителя обвинения, но не вижу, как реагирует защитник или председатель суда. Мне не дано знать, как разворачивается «факт», я лишь слежу за «рассказом о факте», для которого кто-то избрал из потока событий те, что ему показались наиболее значимыми и драматичными.

Кроме того, находясь в зале, я не разговариваю в полный голос, не читаю газету, а слежу за тем, что происходит, проникаюсь, как и следует, торжественностью момента. Перед телевизором я постоянно отвлекаюсь, переключаюсь на другую программу в тот момент, когда, может быть, звучит самое важное свидетельство; потом снова включаю этот канал на десять минут, пока листаю программу вечерних передач. Моя позиция в отношении тех, кто находится в зале суда, безответственна, то есть я пользуюсь не правом ответственного суждения, которое мне должна была бы гарантировать публичность события, а правом беглого взгляда. Моя манера следить за процессом опасным образом сближается с манерой смотреть фильм, я отстраненно воспринимаю «плохих» героев и с чувством превосходства взираю на героев смешных. Моя совесть спокойна, мне ничто не грозит. Я могу даже обругать председателя, если он мне противен, тогда как в зале суда меня бы за это наказали. Вы уверены, что все это никак не вредит величию правосудия?

Церковь в мудрости своей объявила, что верующим недостаточно смотреть праздничные службы по телевизору.

Сталинская закваска?

После моих выступлений против показа судебных процессов по телевидению я получил множество писем, правда, ни до единой души так и не дошло, что я просто воспользовался самым последним процессом (процессом Арманини), чтобы обсудить проблему как таковую, – а она, о чем я твержу уже несколько лет, касается любого подсудимого, обвиняют ли его в краже яблока или в массовом убийстве. Но каждый читатель склонен возводить приведенный пример в абсолют. Если бы я написал (внимание, это всего лишь пример!), что «красть нельзя даже варенье у мамы», меня завалили бы письмами, где тонко, казуистически оправдывали хищение варенья, а какой-нибудь доктор Кьеза поблагодарил бы меня за то, что я не вовлек его в полемику, ибо он за всю свою жизнь ни разу не утащил ни у кого даже ложечки варенья.

Вторая характерная черта этих писем – негодование, выходящее за все разумные пределы. «Мыслимое ли дело, чтобы вас не возмущали до глубины души бесчинства Арманини?» Но меня возмущают до глубины души и бесчинства РииныСальваторе Риина (Тото, р. 1930) – один из видных членов сицилийской мафии, на счету которого множество убийств.[159], и все же я считаю, что не следует показывать по телевидению даже процесс над Рииной (который, об этом уже все говорят, не на пустом месте творил свои бесчинства). Я говорю, что не следует судить по телевизору даже Рину Форт[160], даже монстра с виа Салария или «мыловарницу» Леонарду Чанчулли. Неужели так трудно, оставив в стороне эмоции, трезво обдумать проблемы правосудия? Вообще-то, конечно, трудно, иначе столько людей не поддерживали бы смертную казнь. Следует ли того, кто убил ребенка, разорвать в клочки на площади при большом стечении народа? Мы невольно поддаемся такому порыву перед лицом самых зверских преступлений, но если мы цивилизованные люди, то должны обуздать наш гнев и сказать «нет». Не следует, если мы не хотим стать с ним на одну доску.

Один крайне уравновешенный читатель пишет, что согласен со мной, но что нужно было бы сделать исключение для того, кто пошел по стезе общественной деятельности, стал избранником народа, а значит, перед народом и должен держать ответ. Но и до него не доходит тот факт, что я вовсе этого не отрицаю: да, общественные деятели должны держать ответ за свои злодеяния, и никто не запретит показать это на всю страну в теленовостях. Я утверждаю, что процесс, который транслируется по телевидению, утрачивает некоторые черты, присущие судебному разбирательству. Все, точка. В данный момент все граждане Италии узнают о злодеяниях многих политиков, даже обладающих огромной властью, и оценивают их дела по достоинству, пусть даже эти люди еще и не предстали перед судом. В этот наш трагический момент можно говорить обо всем, пока еще существует гласность.

Если человек нарушил закон, он должен быть примерно наказан. Но наказан по закону, а не отдан на растерзание разъяренной толпе. И, простите за прямоту, ярость моих корреспондентов мне кажется неразумной. Можно, конечно, возразить, что показать процесс по телевидению и отдать подсудимого на растерзание разъяренной толпе – вовсе не одно и то же; не исключено, что я и неправ. Но во многих полученных мною письмах (не во всех) подспудно звучало следующее: «Дайте нам до них добраться, пусть даже в эфире, уж мы-то с ними расправимся по-свойски». Так вот, подобные чувства вполне объяснимы по-человечески, но идут вразрез с законом.

Как пример совершенного остервенения процитирую письмо некоего господина, который пишет на бланке мэра Сали-Верчеллезе[161] (надеюсь, ради блага жителей этого городка, что речь идет о розыгрыше какого-нибудь хохмача, но лучше бы мэр закрывал дверь своего кабинета на ключ, когда уходит). Оный господин пишет мне: «Старая закваска сталинизма-ленинизма, бродившая в Вас, вылезла наружу. Вам по душе все тайное. Процессы на Лубянке и в КГБ, выстрел в затылок – все скрытно, при полном молчании. О вашем “Имени розы” много говорили по телевидению. О, буржуи с короткой памятью». Меня обвиняли в чем угодно, но только не в старой сталинской закваске. Терпение: этот господин путает уважение к форме судебного заседания с секретностью и защиту прав подсудимого с выстрелом в затылок. Хорошо, что мы не в Америке, иначе в один прекрасный день он стал бы баллотироваться в судьи.