Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6469 ( № 26 2014)
Какой-то Стихотвор (довольно их у нас!)
Послал две оды на Парнас.
/....../
Читая, Феб зевал и наконец спросил:
«Каких лет стихотворец был
И оды громкие давно ли сочиняет?»
«Ему пятнадцать лет», – Эрата отвечает.
«Пятнадцать только лет?» – «Не более того!» –
«Так розгами его!»
Пройдёт время, и в 1829 году Александр Пушкин вспомнит эпиграмму В.Л. Пушкина, адресовав её критику Н.И. Надеждину:
Мальчишка Фебу гимн поднёс.
«Охота есть, да мало мозгу.
А сколько лет ему, вопрос?»
– «Пятнадцать». – «Только-то? Эй, розгу!»
(«Взрослого болвана» за его «тетрадь лакейских диссертаций» Феб «поставить в палки приказал».)
Когда Пушкин сочинял стихотворение «К другу стихотворцу», быть может, он вспомнил и басню В.А. Левшина «Осёл-стихотворец». Осёл вздумал, что он пишет стихи лучше Аполлона, гордо отправился на Парнас:
Осталося ему последний шаг шагнуть
И Феба вон толкнуть.
Но стой, Осёл! потише!
Не полно ли уж врать?
Осмелюсь я сказать,
Немножечко поскучу:
Ты взшел не на Парнас, а на навозну кучу.
Но не только бесславие ожидает бездарного поэта. Даже если он наделён творческим даром, его ждут житейские испытания. И это осознаёт юный Пушкин:
Положим, что, на Пинд взобравшися счастливо,
Поэтом можешь ты назваться справедливо:
Все с удовольствием тогда тебя прочтут.
Но мнишь ли, что к тебе рекой уже текут
За то, что ты поэт, несметные богатства,
Что ты уже берёшь на откуп государства,
В железных сундуках червонцы хоронишь
И, лёжа на боку, покойно ешь и спишь?
Не так, любезный друг, писатели богаты;
Судьбой им не даны ни мраморны палаты,
Ни чистым золотом набиты сундуки:
Лачужка под землёй, высоки чердаки –
Вот пышны их дворцы, великолепны залы.
Поэтов – хвалят все, питают – лишь журналы.
В стихотворении «К бедному поэту», напечатанному в 1797 году в альманахе «Аониды», Н.М. Карамзин утешал любезного поэта:
Престань, мой друг, Поэт любезный!
Роптать на скудный жребий свой.
И знай, что бедность и покой
Для сердца могут быть прелестны.
Фортуна-мачеха тебя,
За что-то очень не взлюбя,
Пустой сумою наградила
И в мир с клюкою отпустила;
Но истинно – родная мать,
Природа, любит награждать
Нещастных пасынков Фортуны:
Даёт им ум, сердечный жар,
Искусство петь, чудесный дар
Вливать огонь в златые струны...
Пушкин, в отличие от Н.М. Карамзина, не находит слов утешения для бедных поэтов:
Катится мимо их Фортуны колесо;
Родился наг и наг ступает в гроб Руссо;
Камоэнс с нищими постелю разделяет;
Костров на чердаке безвестно умирает,
Руками чуждыми могиле предан он:
Их жизнь – ряд горестей, гремяща слава – сон.
В журнале «Минерва» за 1807 год лицеист мог прочитать очерки о французском поэте Жане Батисте Руссо, несчастном стихотворце, умершем в бедности, и о португальском поэте Луисе Камоэнсе, который «жил в бедности и несчастии, умер нищим и оставленным всеми, не столько был благополучен во время жизни, сколько славен по смерти». Что же касается поэта и переводчика Ермила Ивановича Кострова, то Пушкин ещё в детские годы мог слышать рассказы о нём от И.И. Дмитриева и М.Н. Макарова. Однажды бессребреник Костров, услышав в кофейне, как один офицер сокрушался о потере ста пятидесяти рублей (без этих денег он не мог явиться в полк), заявил ему, что нашёл эти деньги, и отдал офицеру свои сто пятьдесят рублей, полученные за перевод Оссиана. Несчастный Костров погиб от пьянства и нищеты, умер в чужом доме, где служил библиотекарем и чтецом.
«Бедствующий поэт» – так назвал свой офорт английский художник ХVIII века Уильям Хогарт, который был очень популярен в России. На офорте представлено бедное жилище на чердаке: за убогим столом с пером в руке сидит поэт, сочиняющий по иронии судьбы заказанные ему стихи о богатстве, за занавеской – орущий ребёнок, у камина – несчастная жена, занятая шитьём, голодные собака и кошка и – решительная молочница, протягивающая неоплаченный счёт. Возможно, Пушкин видел это изображение.
И всё же никакие доводы не убеждают друга стихотворца отказаться от поэтического поприща: «Мой жребий пал, я лиру избираю». Но кто он, друг стихотворец, диалог с которым ведёт поэт? Кто он, Арист, к которому обращается автор стихотворения? Предположения, высказанные пушкинистами, до сих пор не сводятся к одному ответу на этот вопрос. Быть может, это лицеист Антон Дельвиг, которому, как и Пушкину, было суждено стать поэтом. Его ода «На взятие Парижа» была напечатана в предыдущем двенадцатом номере «Вестника Европы» за 1814 год. А быть может, под именем Арист скрывается другой лицейский друг Пушкина Вильгельм Кюхельбекер, поэтические творения которого в лицее высмеивались и в стихах, и в рисунках. Чего только стоит рисунок, изображающий Кюхлю, поэта, тонущего в реке забвения Лете. Или карикатура, на которой Виля представлен одержимым бесом метромании. Одно время первым поэтом лицея был признан Алексей Илличевский. В 1811 году он был прославлен в коллективно сочинённой кантате:
Ты родился, и поэта
Нового увидел мир,
Ты рождён для славы света,
Меж поэтов – богатырь!
Одно из предположений: Арист – некое условное лицо, начинающий стихотворец. Заметим, что в русской поэзии Аристом именовали дурного сочинителя. В 1814 году Пушкин написал эпиграмму:
Арист нам обещал трагедию такую,
Что все от жалости в театре заревут,
Что слёзы зрителей рекою потекут.
Мы ждали драму золотую.
И что же? дождались – и, нечего сказать,
Достоинству её нельзя убавить весу,
Ну, право, удалось Аристу написать
Прежалкую пиесу.
Позволим себе высказать ещё одно предположение. А почему бы не считать Ариста alter ego, вторым «я» автора стихотворения. «Мой жребий пал, я лиру избираю» – это ведь решение самого Пушкина. «И лира стала мой удел», – напишет он в другом лицейском стихотворении. Это был его сознательный выбор, выбор мальчика, поступившего в 1811 году в лицей, созданный по указу Александра I с целью образования юношества, «особенно предназначенного к важным частям службы государственной» (разумеется, юношества из дворянского сословия). Среди выпускников пушкинского курса – Александр Горчаков, тайный советник, министр иностранных дел, а затем канцлер, Модест Корф, тайный советник, камергер, государственный секретарь, директор Императорской публичной библиотеки, Фёдор Матюшкин, адмирал, сенатор, Константин Данзас, генерал-майор. Иной путь – у Пушкина. Незадолго перед окончанием лицея он писал, обращаясь к товарищам:
Равны мне писари, уланы,
Равны законы, кивера.
Не рвусь я грудью в капитаны
И не ползу в асессора...
Даже когда Пушкину пришла в голову мысль пойти в гусары, в поэтическом диалоге с дядюшкой-поэтом он отстаивал право и на военной службе не оставлять служение музам:
Скажи, парнасский мой отец,
Неужто верных муз любовник
Не может нежный быть певец
И вместе гвардии полковник?
Обсуждая проблемы поэтического творчества, Пушкин и впоследствии (как в стихотворении «К другу стихотворцу») использовал диалогическую форму изложения своих мыслей. Диалог поэта-романтика с книгопродавцем, носителем прозаического начала – это своеобразный внутренний диалог Пушкина с самим собой, в котором высказываются, казалось бы, полярные точки зрения на поэзию: поэт говорит о праве творца на свободу творчества, о самоценности вдохновения; книгопродавец убеждает поэта продать его сочинения житейскими соображениями о необходимости денег. И этот взгляд на поэзию тоже принадлежит Пушкину. Недаром стихотворение «Разговор книгопродавца с поэтом» может быть прокомментировано письмами Пушкина, в которых он пишет о том, как нужны ему деньги на жизнь, на содержание семьи, на пропитание, сравнивает литературный труд с ремеслом, которым кормится ремесленник. При этом денежные соображения, житейские обстоятельства ни в коей мере не отменяют ценности, незыблемые в духовном мире Пушкина, – личную свободу и независимость, свободу творчества.