Борис Зайцев - Дневник писателя
— Что же, вас много? — спрашиваю, уходя.
— В Париже полтораста человек нашей группы.
Дело не в числе. Дело в идеях. Можно сочувствовать им, не сочувствовать: нельзя отрицать искренности и увлечения. Это жизнь, молодость, голос нервный, срывающийся дискант — но далекий от равнодушия и самодовольства. В энциклике сказано и о них, о «христианских социалистах». Папа их не одобряет, но сдержанно, не клеймит. Клеймит тех, кто, называл себя католиками, «не боится притеснять трудящихся для собственной наживы». Ватикану чужд дух крайностей. За ним слишком большой и глубокий опыт жизни, слишком широкий, ровный горизонт, чтобы поддаться увлечению. Но в том сложном, разнообразном организме, какой есть христианство, в частности католицизм, — думаю, очень полезны бродильные начала, беспокойство, критика, одушевление. В этом смысле собрание на улице Буало не вредно. Может быть, эти юноши в дальнейшем разойдутся: одни, как наш священник (довоенных времен) Григорий Петров{137}, отделятся от христианства, другие отойдут от социализма — во всяком случае, сейчас они «повышают температуру».
Для русского, православного человека зрелище католицизма очень интересно.
Интерес этот серьезный и сочувственный. В сущности, никогда больше, чем сейчас, не ощущалась необходимость сближения, братского союза против общего врага. Что до психологии, то во многом она различна. И как по истокам своим православие как-то древнее, первозданнее, более опирается на первохристианский Восток, так первому ему пришлось принять и выстрадать Голгофу нынешней эпохи. Странным образом сейчас мы ощущаем себя как бы старше наших западных братьев. О, на многовековом своем пути и они знали множество гонений и украшены подвигами исповедничества. Но величайший, громовой удар антихристианства выпал на долю нашей Церкви. И читая папское послание, все-таки чувствуешь, что это глас не «во узах сущего», еще свободного, еще не распятого первосвященника. Русскому уху кажется он более бестревожным, чем воздух мира (особливо же русский воздух!). Наша душа более расположена к трагедии. Апокалиптическое настроение нам ближе. Ватикану как будто кажется, что все еще в порядке, все идет мирно… О, понятно, самообладание и сдержанность Св. Престола. Но… — поживем, увидим. Не придется ли одному из преемников Пия XI писать энциклики с иным оттенком, из иных мест — может быть, и не из Рима.
Западное христианство медленно, но неукоснительно также входит в полосу трагедии. Зарева церквей и монастырей Испании, первые столкновения <с> Муссолини — это лишь начало.
В одном можно вполне быть уверенным: с великою твердостью и мужеством встретит Католическая церковь гонения.
ЛЕОНОВ И ГОРОДЕЦКАЯ{138}{139}
Еще в двадцать втором году существовало в московском Союзе писателей правило: коммунистов в члены не принимали. Ни одного коммуниста не было у нас — хотя на публичные чтения в Дом Герцена{140} они приходили — но как гости. Не помню среди членов Леонова{141}. Он к коммунистам не принадлежал. Но чтобы быть принятым, надо было выпустить книгу: он тогда книги не мог еще представить.
Однако я о нем уже слышал. Два раза общие друзья звали слушать его чтение.
— Приходите, будет читать один юноша… очень даровитый, образованный, скромный. Совсем в домашней обстановке. Фамилия его Леонов. Ему очень хочется, чтобы вы были.
И вышло оба раза так, что мне не пришлось прийти. Я его никогда и не видел — может быть, он сиживал в публике на собраниях наших, но представлен мне не был.
Позже, в Берлине, мне попалась книжка Леонова «Петушихинский пролом». Вот по этой вещи мы бы его в Союз приняли. (А принимали с разбором: только «литературу», а не макулатуру.) «Пролом» был написан в модной тогда манере лесковско-ремизовского «говорка», сильно, конечно, style russe (с некими загогулинками), с теплым нутряным воздухом. Что-то от «натуры», от круглого (но уже не без бойкости) русачка — в общем, приятная и талантливая повесть. Прочитав ее, помню, еще подумал: «Ну, жаль, что с этим юношей тогда не встретился».
Юноша быстро приобретал известность. Занял он место среди попутчиков в такой, примерно, связи: Леонов, Пильняк, Бабель и т. д. Начальство, кажется, не очень его долюбливало, но публика любила — и там, и здесь. Во время расцвета нэпа и надежд на эволюцию коммунизма все наши «примирители» и «сглаживатели углов» неизменно указывали на Леонова.
— Помилуйте, у них там такая литература! Ну что вы говорите… У них же быт, вы понимаете, эта мощная Россия, это же интересно… Пильняк, Бабель, такой сочный русский язык… Недра, это вам не эмигрантское захолустье.
Бабель, впрочем, больше отдавал Житомиром и Шполою, чем недрами, но Леонов, конечно… Белокаменная, мать сыра земля и т. п.
И вот — еще небольшая повесть, а потом увесистые романы «Барсуки», «Вор», недавно вышедшая «Соть». Известность растет, выходят переводы на иностранные языки. Статьи, рецензии, все как полагается.
Европа жадна до советского писателя. Особенно Германия. Переводчики ломают голову, как перевести слово «запань» или «птищь», в Вене Леонов лично очаровывает («такой скромный, воспитанный…») — все как будто и великолепно. Что же, дай Бог русскому писателю хоть и на теперешней родине процветать — и дай Бог заработать хорошо: эмигрантский сотоварищ только порадуется.
* * *Он бы даже и совсем порадовался, если бы Леонов преуспевал в своем искусстве. К сожалению, этого нет. Он не только не преуспевает, а идет назад. Грустно сказать: почти за десять лет работы лучшая вещь — тот же «Петушихинский пролом», «Барсуки» сумбурны, многословны, в них есть аляповатость, но это можно читать. «Вора» уж просто не дочитаешь (я, по крайней мере, не мог: до такой степени длинно, фальшиво, лубочно).
Все же эти романы написаны до пятилетки. В них еще виден писатель если и не свободный, то «сам по себе» — правда, не воспитывающий своего вкуса, сильно провинциальный, по-провинциальному желающий «удивить» и «блеснуть», вряд ли перечитывающий то, что написал (а если бы потрудился переписать, то треть «Барсуков» своих просто бы выбросил: роман бы осел и не пришлось бы по три-четыре страницы перелистывать — читателю делать работу автора). «Барсуки» переводятся сейчас на французский язык. Наплачется над ними переводчик и покорно поскучает французский читатель. Но в «своей» прессе написано будет все, что нужно.
И вот у меня на столе «Соть». Это еще новый поворот. Самое в ней, пожалуй, интересное (но и страшное) — это: как за десять лет сумели обработать и сломить человека даровитого, настоящего, может быть, даже крупного писателя. «Соть» есть открытый, совсем ничем не вуалированный «социальный заказ». Собственно, автору это и совсем неинтересно. Приказали — сделал. На книжке напечатано: «Собрание сочинений, том пятый». Тираж —10 000 экз. Тема — советское строительство на реке Соти. В глушь, в леса с непроходимыми болотами являются «созидатели»: энтузиаст Потемкин, «героический» комиссар Увадьев, химичка Сузанна, инженеры Фаворов, Бураго… Под напором «железной» воли Увадьева (без Петра Великого не обойдешься никак по нашим временам) на Соти не по дням, а по часам растет «комбинат»: будущий бумажный завод с рабочим поселком, клубом, больницей, радио и т. п. Фигуры все титанические. (Максим Горький со своим лубком выглядывает из кулисы.) Увадьев мрачен, молчалив, стальной человек. Революция и строительство социализма для него все. Личной жизни нет и не надо — в Сузанну он влюблен безнадежно, но Соть выше. А по нравам это спартанец или римлянин типа Катона: раздевшуюся для него догола машинистку Зою («за финики», которыми он ее угощал) Увадьев торжествующе выгоняет («Вон, гадина!»), — и все симпатии читателя на стороне бедной «грешницы». Потемкин, чахоточный, не колеблясь, отдает жизнь тоже за эту Соть. Инженеры работают, как звери, работа кипит, все изображено в тоне «Илиады», переложенной на баритон Максима Горького с прослойкою все тех же лесковских устремлений и с не окончательно вытравленной собственной «круглотой» и «русскостью».
Строят завод на месте прежнего скита — это дает повод изобразить монахов — самые гнусные страницы «Соти». Тут уже нет никакой скромности и якобы «тишины» автора. Леонов грубо и бездарно издевается над русским иночеством, оплевывает скитского старца (постыдился бы, вспомнил бы «Карамазовых»!) — нет, не стыдится, заушает гонимых и гибнущих, святую Русь изображает шайкою каких-то лодырей, дикарей, сластолюбцев, идиотов, притворщиков (сам старец, умирая, вдруг кричит: «Бога нет!»). Послушать автора, так и митрополит Вениамин{142}, удостоившийся мученического венца от руки теперешних друзей Леонова, тоже перед смертью выкинул какое-нибудь коленце! Тоже петухом запел!
