Журнал современник - Журнал Наш Современник 2008 #9
Генерал Антошин был начальником штаба армии. Наездницами, как я знал, именовали молоденьких женщин-военнослужащих или вольнонаемных, сожительствующих с немолодыми, как правило, старшими офицерами и ге-
нералами. Почему их называли наездницами, я спросить не решался, а сам понять не мог: еще со школьных лет я знал достоверно, что мужчина должен быть сверху. Почему же наездница? Кто на ком ездит? Генерал Анто-шин был для нас высоким начальством - за без малого два года пребывания в дивизии я его ни разу не видел, - хотя фамилию слышал не раз и, более того, знал, что Астапыч с ним в приятельских отношениях.
- Махамбет! - позвал Елагин, и старшина-санинструктор подскочил и вытянулся перед ним. - Чего ждешь?… Оденьте их во все новое, уложите в гробы, и - в машину. А ветошь забери - оружие чистить… Живо!
- А не придет она проверить? - неуверенно спросил Арнаутов, имея в виду врачиху.
- После того как ее ткнули носом в мародерство?… Никогда! И санитара никакого не будет, не пришлет, вот увидишь!
Снова закурив сигарету, он в задумчивости наблюдал, как бойцы по команде Махамбета заносили оба гроба и крышки к ним в прозекторскую, и, неожиданно оборотясь ко мне, спросил:
- Родственники у Лисенкова какие-нибудь есть?
- Нет.
- А у Калиничева?
- Есть мать Ольга Никитична в Саратовской области… Татищевский район, село…
- Сегодня же заполнишь извещение о смерти, форму четыре на Кали-
ничева и передашь мне! - приказал Елагин. - Я сам отправлю!… Датой гибели укажешь один из первых дней мая, когда еще велись боевые действия… Все сделай сам, без писаря! Понял?
Я опустил глаза и, глядя себе под ноги, молчал. Форма четыре заполнялась при безвозвратных боевых потерях, то есть на погибших в бою или умерших от ран, и в тексте извещения прямо так и указывалось "…в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив мужество и героизм, был убит…" или "умер от ран". Но Калиничев не был убит в бою и умер не от ран, а в результате отравления спиртоподобной жидкостью через две с половиной недели после окончания войны, и смерть его никак не была связана с верностью воинской присяге и не сопровождалась проявлением мужества и героизма. Я понимал, что означало "без писаря", понимал, что мне предлагалось сделать так называемый подлог, только еще не не сообразил - с какой целью?
- Ну, что ты молчишь, что ты жмешься? Возьми грех на себя… Боишься? Ну, если возьмут за жопу, скажешь, что я приказал… Устраивает тебя такой вариант?
- Разрешите, товарищ майор, - вымолвил я наконец. - Есть указание штаба армии насчет безвозвратных небоевых потерь, - я голосом выделил слово "небоевые". - На лиц, погибших в результате автомобильных или мотоциклетных аварий, от неосторожного обращения с оружием или от отравления, следует указывать истинную причину смерти. Я ознакомлен под расписку и не могу… Я обязан указать истинную причину… Алкогольное отравление…
- С ним неинтересно говорить, - кивнув на меня и недобро усмехаясь, сказал Елагин Арнаутову. - Он все знает! Чешет насчет небоевых потерь так, будто всю войну просидел в штабе, в четвертом отделении… Сначала врачиха нам мозги компостировала, а теперь Федотов… Грамотный - все приказы и указания, как и она, наизусть знает!… Ты нам еще потолкуй про воспитательное значение кальсон третьей категории! - Он со злостью посмотрел на меня и, повыся голос, вскричал: - А о матери Калиничева ты подумал?! Как ей жить?!. В том же селе у других мужья и сыновья погибли в бою, на войне… защищая Отечество, а у нее - по пьянке!… Это же позор! А он два года воевал и трижды ранен!… И ни льгот, ни пенсии… Нет, так это не пойдет! - убежденно, твердо заявил он. - Тебе мать доверила своего сына - мальчишку! - возможно, единственного, а ты своей безответственностью создал обстановку для его гибели! И еще подлянку собираешься ей кинуть: хочешь порадовать тем, что погиб он по пьянке!… Ты
человек или противогаз?!. Мне иногда кажется, что у тебя на весь организм полторы извилины, причем одна ниже пояса! Может, я ошибаюсь?… Ну что ты варежку раззявил, ты что, сам не соображаешь?
Я вырос в деревне, где, как правило, все на виду и все на слуху, и хорошо представлял, сколь тяжело морально будет матери Калиничева - еще хуже, чем другим вдовам и женщинам, потерявшим сыновей, - но согласиться с тем, что я создал обстановку для его гибели, разумеется, не мог, спорить же и возражать Елагину считал бесполезным и потому молчал.
Перед обедом я посмотрел в роте учетные данные Калиничева - он был старше меня на четыре месяца, - зачем же Елагин говорил мне о нем "мальчишка"?… Впрочем, утром, во время дознания он и меня называл "мальчишкой", очевидно, так было нужно. Я понимал, что и меня он пытается давить демагогией, но что я мог поделать?… За два года офицерства и пребывания в Действующей армии я многажды сталкивался с обманом, очковтирательством и поначалу поражался нечестности и беспринципности людей. Частенько я вспоминал убитого на Десне Иванилова, доходчиво и предметно поучавшего меня, тогда еще семнадцатилетнего, объяснившего мне, до чего же просто устроена жизнь: "Сверху вниз - дутые планы и приказания, а снизу вверх - одна туфта, показуха и липа!" Тогда, в сентябре сорок третьего года, я не мог и не хотел в это верить, но со временем жизнь образовала и убедила меня.
Я, например, знал, что, если у твоих подчиненных обнаружены вши, то следует божиться, что случай исключительный, и даже если вшивость во взводе или роте не переводится, нужно стоять насмерть, уверяя, что такого еще не было. И, если окоп или траншея отрыты по глубине нетабельно, мельче, чем положено, необходимо говорить, что они полного профиля, то есть глубиной без бруствера полтора метра, и при этом надеяться, что у поверяющего нет с собой рулетки. И, если, допустим, командир роты пьян, его спрятали подальше от греха, и он отсыпается, укрытый плащ-палаткой где-нибудь в блиндаже, поверяющим необходимо доложить, что ротного вызвали в вышестоящий штаб - в какой именно, ты не знаешь, не расслышал - или что он ушел в соседний батальон, а может, к минометчикам или к дивизионным артиллеристам согласовывать боевое взаимодействие…
Обманывать непосредственных начальников было не принято, да и нелепо: они, как правило, знали истинное положение во взводе или роте; однако в отношении всякого рода поверяющих и представителей сверху и ложь, и очковтирательство казались естественными и необходимыми, поскольку допускались и совершались не ради личной корысти, а для защиты, поддержания и сохранения чести полка или дивизии.
Ради этой высокой и чистой цели и мне иногда порой приходилось подвирать, и всякий раз я краснел, проявлялось остаточное, после контузии, заикание, и я до дрожи боялся, что меня уличат в обмане, но ни разу не уличили, да и не пытались, отчего порой возникало невольное предположение, что мое очковтирательство поверяющих вполне устраивает, что это общая, принятая всеми снизу доверху игра. Впрочем, если бы я повел себя иначе и не облыжничал, не скрывал оплошности и недостатки, меня бы наверняка сочли доносчиком или даже предателем. Обманывать устно за два года мне доводилось неоднократно, однако до подлога документов дело ни разу не доходило.
- Я тебя спрашиваю: ты человек или противогаз? - повторил Елагин.
- Человек… - с сожалением, неохотно признал я, и, должно быть, в этот миг предстоящий подлог стал для меня осознанной необходимостью.
- Ну и ладушки! - сразу подобрел Елагин. - Сегодня же заполни извещение на Калиничева. Датой гибели укажешь… пятое мая… Место захоронения: на поле боя!… Для людей, для памяти почетнее кладбища не придумаешь! Не забудь, кроме печати, поставить угловой штамп и сегодня же передашь мне. Я сам отправлю…
Впоследствии я понял, почему он повторял и настаивал: "сегодня же". Он предполагал, что меня отстранят от занимаемой должности, а побуждать вновь назначенного командира роты оформить подложное извещение он бы
не решился. Уяснил я потом, и почему он говорил "я сам отправлю": форма четыре высылалась семьям погибших через военкоматы секретной почтой, и Елагин наверняка опасался, что в штабе дивизии при регистрации заметят подлог, и хотел все сделать сам.
А насчет санитара он ошибся. За дверью послышались голоса, и в дверях появился худой длинноногий пожилой боец с рябым, небритым, испитым, помятым, морщинистым лицом, в поношенных гимнастерке и брюках и стареньких ботинках с обмотками. Его привел и с силой подталкивал сзади в спину плотный приземистый светловолосый старшина с утиным носом на круглом лице, одетый в летнее офицерское обмундирование и яловые начищенные сапоги. Боец упирался и смотрел обреченно. Старшина, отстранив его в сторону, и, вскинув руку к шерстяной аккуратной офицерской пилотке, доложил Елагину:
- Товарищ майор, санитар морга рядовой Федякин по приказанию дежурного врача доставлен!
