Миле Белаяц - Кому нужна ревизия истории? Старые и новые споры о причинах Первой мировой войны
В январе 1920 г. тогдашний министр иностранных дел Герман Мюллер обращался к своему адресату: «Наша задача в том, чтобы если не каждый день, то как можно чаще напоминать, что вина лежит не только на нас». Вторым приоритетом глава МИД считал просвещение народа. Бюлов предлагал печатать брошюры популярного характера[290].
Следующим этапом стало формирование в апреле 1921 г. «Рабочего комитета германских объединений», ориентированного на публику внутри Германии. Для действий на международной арене была создана «Центральная служба по изучению причин войны» (Zentralestelle für Erforschung der Kriegsursachen), просуществовавшая до 1937 г. Структура, во главе которой с 1923 г. стоял бывший офицер и участник войны Альфред фон Вегерер, издавала ежемесячный журнал «Die Kriegschuldfrage» (с января 1930 г. – «Berliner Monatshefte»), первый номер которого вышел в июле 1923 г.[291] Перед изданием стояла цель донести немецкую точку зрения до общественных кругов США и Великобритании, которые, по сравнению с Францией, занимали менее жесткую позицию в отношении Германии. Новообразованная «служба» сразу постаралась доказать, что летом 1914 г. Франция и Россия достигли высокой степени готовности к войне. Более поздние исследования продемонстрируют, насколько это не соответствовало ни реальному положению вещей, ни германо-австро-венгерским оценкам, относящимся к кануну войны.
Благодаря изысканиям историков, дезавуировавших тезис ревизионистов, нам сегодня известно, что 2 июля германское военное руководство настаивало на вступлении в войну, мотивируя это тем, что «Россия еще не готова», а Франция «обременена внутренними проблемами и финансовыми потрясениями». 5 и 6 июля Вильгельм II уверял военного министра Эриха фон Фалькенгайна и гросс-адмирала Альфреда фон Тирпица, что российская интервенция маловероятна, потому что, «во-первых, царь не поддержит цареубийц, а во-вторых, Россия в настоящий момент в военном и финансовом отношении совершенно не готова к войне». О том же сообщали саксонские и баварские атташе в Берлине: «Начальник генштаба сказал, что “мы никогда больше не будем находиться в таком выигрышном положении по отношению к неукомплектованным французской и российской армиям, как сейчас”»[292].
Согласно дневниковой записи Фалькенгайна, 29 июля он, Бетман-Гольвег, Ягов и Мольтке обсуждали, как относиться к российской частичной мобилизации. Канцлер, несмотря на мягкие возражения Мольтке, пришел к заключению, что она не может служить поводом для проведения мобилизации в Германии. Сазонов ясно дал понять германскому послу в Петербурге, что меры, предпринятые российским правительством, не означают войны и не могут расцениваться Берлином как casus foederis. К наступлению такового привело бы только нападение России на Австро-Венгрию. Бетман-Гольвег также полагал, что в этом случае Великобритания не вступила бы в войну. За день до этого, 28 июля, сам Фалькенгайн выступал за объявление «военной тревоги» (Kriegsgefahrzustand), что подразумевало приведение войск в движение в течение 36 часов[293].
И 30 июля канцлер повторно высказал свое мнение военному министру, заявив, что, несмотря на то что Россия объявила мобилизацию, «ее мобилизационные меры не могут приравниваться к аналогичным действиям западных держав». Кроме того, канцлер добавил, что русских спровоцировала Австрия со своей мобилизацией[294].
30 июля начальник германского генштаба Мольтке еще раз подтвердил Конраду, что Австро-Венгрия может не сомневаться, что Германия поддержит ее в любой ситуации. Однако важнее данного заявления была актуальная на тот момент оценка российской мобилизации: «Она все еще не может считаться поводом для [германской] мобилизации. До тех пор, пока не начнется война между Монархией и Россией. В отличие от мобилизаций и демобилизаций, которые обычное дело в России, германская мобилизация однозначно привела бы к войне. Не объявляйте войну России, а ждите, когда она на вас нападет»[295].
Когда в России узнали, что 31 июля Германия объявила «военную тревогу», царь экстренно обратился к кайзеру. Написав, что с пониманием относится к предпринятому им шагу, Николай потребовал от Вильгельма тех же гарантий, которые он дал сам, а именно: все прежние решения не означают войны, следует продолжать переговоры. Однако уже 1 августа германский посол Фридрих фон Пурталес вручил Сазонову ноту с объявлением войны. Реакция российского министра была бешеной. Назвав произошедшее преступным деянием, он заявил, что проклятие народов падет на Германию. Пурталес не постеснялся произнести в ответ, что немцы защищают свою честь. Сазонов продолжил тем же тоном: «Ваша честь не была затронута. Вам хватило бы одного слова, чтобы предотвратить войну, но вы не пожелали этого. В ответ на все мои усилия спасти мир вы не оказали мне ни малейшей помощи. Однако такова Божья воля!»[296].
Вторым направлением деятельности ревизионистов стали попытки доказать, что к Сараевскому покушению привел организованный сербским правительством заговор, а также сам характер австро-венгерско-сербских отношений накануне войны. При их рассмотрении упор, разумеется, делался на сербской подрывной деятельности. Замалчивался тот факт, что все планы как австро-венгерских кабинетов, так и отдельных государственных деятелей Монархии предусматривали экономическое ослабление Сербии, ее подчинение и физический раздел.
На эту тенденцию, как мы уже указывали выше, постоянно обращал внимание Йован М. Йованович-Пижон. О редакторе «Берлинского ежемесячника» Вегерере он писал, что тот время от времени высказывал точку зрения, близкую сербской. В частности, так можно трактовать упоминание того, что в 1906–1914 гг. Вена бесчисленное количество раз готовилась решить сербский вопрос военным путем. Однако в конце концов немецкий историк солидаризировался со всеми пропагандистскими клише относительно Сараевского покушения. Что касается опубликованных сборников документов, Пижон указывал, что профессор Биттнер и его коллега Юберсбергер подбирали документы с той целью, чтобы они в совокупности свидетельствовали о планомерной деятельности России и Сербии против Австро-Венгрии[297].
Канцлер Германии Теобальд фон Бетман-Гольвег после войны участвовал в сокрытии компрометирующих документов
Патриотическая цензура
Акция «укрывательства», начатая еще во время насыщенного дипломатическими маневрами Июльского кризиса 1914 г., получила энергичное продолжение на начальном этапе войны в результате публикации германской «Белой книги». При этом всегда утверждалось, что имело место «окружение Германии», хотя в этот самый момент Берлин подталкивал Вену занять непримиримую позицию, подначивал сделать первый шаг. Целью этого было представить вступление в войну как вынужденное, а не продиктованное собственными стремлениями. Позднее представители традиционной элиты пытались скрыть свою роль в развязывании тяжелой и проигранной войны. Бетман-Гольвег и Ягов, а также другой высокопоставленный сотрудник МИДа Вильгельм фон Штумм (Wilhelm von Stumm) договорились о тактике защиты на тот случай, если дело дойдет до суда. Штумм посвятил бывших канцлера и статс-секретаря в наиболее компрометирующие для Германии документы, которые каждый из них должен был спрятать[298]. При этом общество индоктринировалось в том смысле, что вопрос военной ответственности – это угроза всей стране, государству, отечеству, а спасение морального облика Германии – патриотический долг каждого немца[299].
Во все великие эпохи мемуаристы опережают историков, публикующих документы, и профессоров с их лекциями. В нашем случае воспоминания – инструмент сознательного ретуширования истории. Появились «стилизованные» мемуары Бетман-Гольвега (1919), фельдмаршала Гинденбурга (1920), генерала Мольтке (1922), адмирала Тирпица (1919), чуть позднее – Бюлова (1930) и самого кайзера (1922). Последний, в частности, утверждал, что, вопреки расхожему мнению, 5 или 6 июля в Потсдаме не было заседаний Совета короны. С формальной точки зрения это правда. При этом Вильгельм забыл упомянуть, что в течение этих двух дней у него побывали все высшие должностные лица и военачальники, с которыми он обсудил надвигавшуюся войну. Столь же лукаво и утверждение, будто германское правительство до вечера 23 июля не было в курсе австро-венгерского ультиматума. Действительно, правительство не собиралось, однако кайзер, канцлер, статс-секретарь по иностранным делам, начальник генштаба и много кто еще, включая германского посла в Вене, знали об ультиматуме, были посвящены в его детали еще до того, как он был написан, и, наконец, ознакомились с его окончательным вариантом раньше сербского правительства[300]. Германское командование в лице военного атташе в Вене было точно оповещено о дате вручения «неприемлемого» ультиматума Сербии. К этому дню подгадали возвращение в Берлин из «ежегодного отпуска» всех ключевых фигур. Точно знали и о времени начала австро-венгерской мобилизации, а также о ее целях. Ранее, 7 июля, из Вены поступила информация, что готовится «неприемлемый ультиматум Сербии». 13 июля данные получили дополнительное подтверждение. Тогда же стало известно, что на следующий день правительство Монархии решит, когда вручить ультиматум[301].
