Николай Егоров - Каменный Пояс, 1982

На следующий день он отправил телеграмму Фаине, в которой сообщал, что задержится, а вечером написал письмо: работы навалом, шоферов не хватает. К тому же дали новую машину. Но это на месяц или два, пока не придет подкрепление по новому набору.

Он считал: этого времени будет достаточно, чтобы привести мысли в порядок и прийти к окончательному решению. Но прошло два месяца, потом еще два, а решение не приходило. Он отодвигал срок, казалось, вот-вот что-то случится и все решится само собой. После работы он чаще заглядывал к Роману, пил пиво и нехотя вступал в разговор.

— Что Инна, товарищ водитель?

— Нормальный ход.

— Вы ждете прибавления?

— Жди не жди, а будет.

— Желаю вам счастья. — И Роман впервые, сколько знал его Степан, налил себе водки и выпил.

В начале апреля зазеленела степь, а через две недели буйно закипела сочными красками. По утрам в балках стоял легкий туман, часам к десяти рассеивался. Ветер играл крапчатым гарусом трав, а вечером степь тонула в алой дымке.

Степан удивлялся: цветов-то какая уймища! Откуда прет? Что за сила такая в земле? Он набирал букет адониса и ехал дальше. Любила Инка цветы. Принимала букетик, целовала, и подурневшее лицо ее преображалось. Степан чувствовал: нет, не уйти от нее.

За неделю до майских праздников он отвез Инку в роддом и на обратном пути завернул к Роману.

Против обыкновения тот назвал Ушкина по имени и с затаенной тревогой спросил:

— Как дела, Степа?

— Жду. Надо бы что-то купить в подарок, да вот не знаю.

Роман вцепился в руку:

— Я знаю! Идем со мной, — и потащил к себе.

Жил буфетчик неряшливо.

— Ты уж прости, — извинялся он, — не для кого фасонить, хотя скотство, конечно, да привык. Вот погляди, — и протянул коробочку.

В коробочке лежало золотое колье — вязь букв, инкрустированных изумрудами.

— Покойной жены вещица. На рождение дочери покупал. Отринула.

Степан полюбовался игрой зеленых камушков и отложил коробочку.

— Нет, Роман, не возьму. Хороша очень, да денег таких нет.

— Я прошу у тебя деньги? Если буфетчик, так у него нет души? Думаешь, живет старый скряга, обжуливает посетителей и копит, копит… Ах, Степа, если бы можно было стать молодым, полуголодным, без копейки в кармане! Я бы знал, что делать. Теперь у меня есть деньги, а зачем они? Дай доброе дело сделать, уважь, Степа. Ты не представляешь себе одиночества в старости — страшно. Страшно, Степа! Положим, сам виноват, да от этого разве легче?

— Ладно, — сдался Степан, — деньги отдам к концу года.

— Голубчик, обрадовал ты меня. Эта штучка хорошо пойдет к бордо…

На другой день дежурная сестра сообщила Степану, что у Инки родилась дочь. Набив саквояж всякой едой, он поспешил к роддому. Там передачу не приняли, объяснив, что Инка еще очень слаба. Степан все-таки ввернул пакеты и, очень довольный, вышел. Под окно палаты, где, по его мнению, должна была лежать Инка, натаскал кирпичей, попробовал взобраться — впустую. Не зная, как скоротать время, отправился к Роману. Выпили с ним на радостях и прошлись по селу, дразня собак.

— Эх, Степа, какую подпорку ты подставил под мою старость! — захмелевший старик ковылял следом и порывался запеть:

Месть прощением насладится,Руку, падший друг, прими…

Придя домой, осоловело улыбаясь, Степан тяжело опустился на стул, прежде сгрудив с него пачку газет, накопившихся за несколько дней. Из пачки вылетел конверт с разновеликими буковками на лицевой стороне.

Он поднял его, извлек листок, исписанный точно такими же каракулями: «Папка, я жду, жду, а ты все не едешь и не едешь. Таньку я поколотил, чтобы верила. А ежик Саня, который в садике, жив и здоров. Я не люблю спать и смотрю в окно: вдруг ты приехал и идешь по дороге. А мамка говорит: «Спи». А я говорю: «Нормальный ход…»

ОДНА СУДЬБА

ОРЕНБУРГ: ИМЕНИ МУСЫ ДЖАЛИЛЯ

Те, кому посчастливилось пройти хорошую школу, пусть даже небольшую, начальную, никогда не забудут тот первоначальный толчок, давший движение и смысл многому, иногда всему.

Как раз такой школой для многих моих товарищей, для меня тоже стало литобъединение имени Мусы Джалиля при оренбургской газете «Комсомольское племя». Этому коллективному нашему учителю исполнилось двадцать пять лет. Взросление идет быстро, в литобъединении успело смениться уже несколько поколений. Одни из джалильцев стали профессиональными писателями, другие — работниками издательств и редакций журналов, газетчиками, третьи продолжают работать на своем прежнем месте, учиться. Более десятка наших «выпускников» закончили Литературный институт имени Горького.

У джалильцев есть свой основной, давний принцип в воспитании у начинающих художественного вкуса — опора на классику.

Двести раз выходила двухполосная литературная страница «Степные родники» в областной комсомольской газете. Сколько же добрых поэтических слов было сказано в честь родного Оренбуржья!

Двадцать пять лет бьет один из многих малых родников, питающих нашу нынешнюю и будущую тоже литературу, — неприметный степной родничок.

ВАЛЕРИИ КУЗНЕЦОВ

♦♦♦

Ветром повеяло с поля —

Как посвежело в окне!

Все и событье,

не боле,

Что же так радостно мне?

Это с уральских откосов —

Светлых заимок души —

Снова пора сенокоса

Вторглась во все этажи!

Пыл чабрецовой прохлады

К ночи сильней и пьяней…

Много ли памяти надо,

Если далекое с ней!

Если негаданной ночью

Ожило все, что люблю, —

Родины запах молочный,

Все исцеляющий

пью.

ЦЕНА ХЛЕБУ

От века — крепость и оплот,

Надежда в прошлом и грядущем —

О чем раденья каждый год?

О хлебе,

все о нем, насущном…

Ты помнишь,

как он волновал

В очередях послевоенных,

Тот хлебный дух на весь квартал

С утра

у магазинов хлебных!

Как ты буханку прижимал

К груди —

был ветер детства резок —

И, как всегда, казался мал

И сладок

теплый тот довесок!..

Все, все осталось вдалеке

Уральского степного тыла, —

Горбушка в худенькой руке

Тепло навечно сохранила.

Пусть нашим детям не понять

Дней,

штемпелеванных войною,

Но цену хлебу

им узнать

Не доведись такой ценою.

АЛЕКСАНДР БУРЦЕВ

♦♦♦

Пришел с войны,

Не лег — упал,

Не гордый — виноватый.

Он этот огород копал,

Он строил эту хату,

Он заломал тебя,

Война,

Он — руки золотые…

И смотрит с ужасом

Жена

На рукава пустые.

РОДНОМУ ГОРОДУ

И облака над городом моим,

И в нем живущий добрый мой приятель —

Отечества благословенный дым,

Который нам и сладок и приятен.

Я уезжал и возвращался вновь,

И возвращенья были как рожденья.

Мой город — моя первая любовь,

Волнующее душу притяженье.

Все лучшее я городу отдам,

Страницы жизни зря не пролистаю.

Ведь, прирастая сердцем к городам

Любимым, мы к Отчизне прирастаем.

ШИНЕЛЬ

Пропахла не гарью, а пылью

Нелегких, но мирных дорог,

И полы ее, словно крылья,

Парят у шагающих ног.

Я в этой шинели крылатой

Идти на край света готов,

Покроя — «а ля сорок пятый»,

Фасона — победных годов.

Шинель, словно мать и подруга,

И мертвых в бессмертье вела,

Была нам когда-то кольчугой,

Постелью предсмертной была.

Дороги, леса, перевалы,

Холодные песни ветров,

Шинель нам сердца согревала

У дымных привальных костров.

Дороже парадных мундиров,

Шинель моя в серой пыли,

Мы в этой шинели до мира

Полмира когда-то прошли.

ГЕННАДИИ ХОМУТОВ

♦

ОЖИДАНИЕ СЕСТРЫ

Уже стемнело, не метет

Поземка, не дымится.

Сейчас сестра моя придет,

С работы возвратится.

Сестра в избе огонь зажжет,

И разбегутся сумерки.