Светлана Шипунова - Дураки и умники
— А ты Сашку Ремизова помнишь?
— Еще бы.
— Вот кого жалко, так жалко. Погиб пацан ни за что, черт его понес в это Приднестровье… Он же всегда был немножко «повернут» на казачестве, помнишь, как в редакцию иногда являлся в галифе, в сапогах — это в те-то годы! Ну а когда казаки уже всерьез обосновались, он у них большой человек стал, войсковой старшина или что-то в этом роде, в форме ходил по городу.
— Да, я видел их в Москве, в 93-м, — сказал Зудин. — Серьезные мужики.
— Серьезные! — подтвердил Жора. — Вот они собрались тогда и двинули целым отрядом в Приднестровье — братьев-славян защищать, молодцы, конечно, но… Шальная пуля — и нет Сашки… Хоронили, правда, красиво, коня его вели за гробом, казаки шли, народу было — весь город….
Жора помолчал, катая в руке хлебный шарик, потом взял стакан и выпил, не чокаясь.
— Царство ему небесное! Хочешь, съездим на кладбище?
— Съездим. Как-нибудь потом, — сказал Зудин.
— А про Ирку Некрашевич знаешь? Нет? В Чечне пропала, уже, наверное, год как. То ли погибла, то ли в плен взяли — неизвестно. Брат ее ездил, не нашел ни черта.
— А что она там делала?
— Ну как что. Там же в январе целая мотострелковая бригада полегла, слышал? Так это ж наши были ребята, под Благополученском стояли. Телевизионщики фильм там снимали, ну и она с ними напросилась, хотела что-то вроде журналистского расследования сделать — как они погибли и почему. И главное, первый раз съездила нормально — вернулась, написала, потом опять надумала ехать. Ей, кстати, говорили: хватит, остановись; она: нет, поеду, я теперь там все знаю, там наших в плену много, может, найду кого… Ну и все. Считается без вести пропавшая…
Зудин качал головой, с трудом припоминая, как выглядела эта Ирка, но так и не вспомнил.
— Во-о-т, — протянул Жора. — Такие у нас тут дела. Ну кто еще тебя интересует? Мастодонт на пенсии, носит какие-то заметки по редакциям — про старые названия улиц, про исторические здания, сейчас это модно, ему подкидывают, так, по мелочи.
— А что все-таки с «Южным комсомольцем» произошло?
Жора вздохнул, потыкал вилкой в тарелке с хинкали и нехотя сказал:
— Это отдельная история.
Дальше Жора рассказал, что, когда Соня ушла, вернее, ее «ушли» после всей этой заварушки в 91-м, редактором выбрали Сережу Сыропятко. Почему его? Да потому, что новая администрация условие такое поставила — чтобы был беспартийный и демократических убеждений. Ну, насчет убеждений вопрос сложный, потому что Сережа был скорее пофигист, но в остальном подходил, а главное, был свой парень, знал газету. Никто не ожидал, что он се и загубит. Как только сел в кабинет редактора — сразу переменился, сделался таким «деловым», никого не хотел слушать. Печатать стали всякую чернуху — то фоторепортаж из морга («но это не я снимал, меня от одного слова тошнит», — уточнил Жора), а то еще из лепрозория — короче говоря, работали на шок, хулиганили, могли, например, выпустить газету с пустыми белыми пятнами и приписать сбоку: «Туг должен был стоять материал корреспондента такого-то, но его вчера не пропустили в здание администрации, поэтому материал он не сделал».
Идея фикс, оказывается, была у Сережи, что на газете тоже можно делать деньги, и он развил бурную деятельность, нашел каких-то спонсоров… «А они такие же спонсоры, как я — балерина Большого театра», — заметил Жора. В какой-то момент выяснилось, что все деньги, какие были, он вложил в один коммерческий банк, а вскоре то ли этот банк действительно прогорел, то ли сознательно кинул неопытного в этих делах Сыропятко, но деньги пропали, и газету пришлось закрывать.
— И где сейчас Серега? — спросил Зудин.
— Да крутился здесь, с братвой, чуть ли не машинами торговал, но, по-моему, и там то ли его кинули, то ли он всех кинул, исчез из города, никто не знает точно, где он.
— Вот как, — сказал Зудин. — А что же Соня?
Жора рассказал, что Соня поначалу бывала в редакции, говорила с Сергеем, он слушал, соглашался, но делал все по-своему, а потом она и бывать перестала. Первое время тоже без работы сидела (слово «тоже» Жора произнес с ударением, как бы желая сказать, ‘что не он один такой, уж на что Соня, а и то), потом устроилась собкором в «Народную газету», чему все очень удивились, так как газета эта имела уже довольно скандальную репутацию. Никто не ожидал от
Сони, а она вдруг начала один за другим выдавать критические материалы о действиях новой областной администрации и лично губернатора, из-за чего у нее вскоре произошел конфликт с этим самым губернатором, и она даже в суд на него подала. «Но чем закончилось, я не в курсе», — сказал Жора.
— А сейчас где она?
— Замуж вышла, за военного, уехала с ним в Черноморск.
— Черноморск — это интересно, — сказал Зудин, что-то про себя прикидывая. — А другие девушки?
— Смотря кто. Ася в Москве, в каком-то женском журнале, домоводством занимается, гороскопами…
— Ася? Гороскопами?
— Представь себе. А Майка на телевидении, на седьмом, что ли, канале, у нее сейчас своя программа, что-то там аналитическое, не видел?
— Видел, мы с ней общаемся изредка.
— Да? Ну как она, замуж не вышла?
— Вышла.
— Да ну! За кого?
— За меня, — сказал Зудин и рассмеялся.
Жора смотрел оторопело, не зная, верить или нет.
— Шучу. Предлагал — отказала.
Жоре хотелось в свою очередь расспросить Зудина, где он, что, но тот пресек попытки.
— Обо мне в другой раз, — сказал он и даже руку вперед выбросил, словно закрывая Жоре рот. — Лучше поговорим о деле. У тебя аппаратура целая, или загнал?
Жора глубоко вздохнул, подумал и еще глубже кивнул.
— Загнал, блин!
— Жаль, ну, ладно, это поправимо, купим новую, — сказал Зудин, не слишком огорченный ответом. При этих словах уши у Жоры встрепенулись, как у Шарикова при слове «гулять». Он даже протрезвел.
— Я тебе пока не говорю всего, мне еще надо кое с кем повстречаться, но ты мне скоро понадобишься. Если все будет, как я планирую, мы, возможно, еще поработаем вместе, старичок.
Жора совсем протрезвел и даже прослезился.
— Женя, — сказал он проникновенно. — Я все понял. Если что, ты можешь на меня полностью… Ты знаешь, как я снимаю, и вообще… Только аппаратуру я действительно загнал, но если ты…
— Ладно, ладно, — неожиданно жестко перебил его Зудин. — Я тебя найду через пару дней, ты не исчезай. Деньги нужны тебе?
Жора засмущался и стал отнекиваться, но недолго. Когда Зудин достал из кармана пачку, от которой у Жоры помутилось в глазах, он замолчал и только смотрел, ничего не понимая, на эту пачку и на Зудина. Тот рассчитался с девицей, а Жоре сунул новенькую стодолларовую бумажку, которую тот не знал, куда деть, и так и держал в вытянутой руке, словно намереваясь вернуть.
— Да, вот еще что, — будто невзначай вспомнил Зудин. — Ты поищи пока у себя в архиве фотографии ваших вождей местных, ты ж их наверняка снимал, да? Только мне нужны не парадные фотографии, а такие, знаешь, не самые удачные, я помню, ты всегда какой-нибудь такой кадр схватывал, за который начальнички наши дорого бы дали, лишь бы он в газету не попал. А мне вот это как раз и надо, ты понял?
— Понял, — кивнул Жора, на самом деле ничего не понимавший.
— Кстати, а как Люся Павлова? — вдруг спросил Зудин.
Жора впервые нехорошо посмотрел на него и сказал:
— У Борзыкина письмами заведует, но… с Мишкой у нее большие проблемы. Учиться не хочет, из дому бегает, с большими пацанами где-то болтается, одиннадцать лет всего — курит уже… Люська ж все время на работе, а его то на рынке отловит, то возле магазина…
— Ладно, старик, — сказал Зудин, никак не отреагировав на эту информацию, и встал. — Давай, увидимся.
— Угу, — кивнул Жора и остался сидеть под зонтиком.
Глава 11
«КТО ТЕБЯ ДЕРГАЕТ ЗА ЯЗЫК?»
(Из записок Сони Нечаевой за 1991 год)
Сессию облсовета назначили на 28 августа. Я раздумывала: идти — не идти. В Москве творилось невообразимое: аресты, самоубийства, снятие с должностей. У нас на третий день событий сняли Твердохлеба, председателя Совета, который весь последний год фактически руководил областью. (Новый первый, избранный после ухода в Москву Русакова, был фигурой номинальной, обком ничем уже не командовал, только боролся за собственное выживание.) Теперь появился «глава администрации» — личность довольно темная, и первым делом закрыл газеты — «за поддержку ГКЧП». В Газетном доме шуровали омоновцы, опечатывали кабинеты. Все это было похоже на фантасмагорию, хотелось лечь лицом к стенке, уснуть и проснуться, когда все уже кончится. Ведь должно же кончиться? Кто-то звонил, спрашивал ну что ты обо всем этом думаешь? Я не знала, что и думать, что-то стояло внутри, в горле, мешало дышать. Слова эти — «путч», «путчисты» казались дикими, чужими, резали слух. Душила то злость на этих людей, то жалость к ним.
