Валентина Полухина - Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)
По рассказам Евтушенко, он непосредственно принимал участие в освобождении Бродского. Осенью 1965 года, сразу после возвращения Бродского из ссылки, Бродский, Найман и Евтушенко провели вечер за мирным ужином в моей квартире в Тушино.
Я был всю свою жизнь дружен с Евгением Евтушенко. Насколько я понимаю, Бродский внутри себя очень враждовал с Евтушенко. Но я абсолютно уверен в том, что Евтушенко не испытывал к Бродскому никакой вражды. Я довольно хорошо знаю Евтушенко, он человек очень доброжелательный. А вот со стороны Бродского, мне кажется, была явная агрессивность. Чем она была вызвана? Я думаю, что они были слишком противоположными поэтами, поэтами-антиподами. А Бродский как более молодой отстаивал свой новый путь. Это была, я это так понимаю, точка зрения, а не ненависть. Это была неприязнь нравственного плана. По-видимому, Бродскому претило то, что Евтушенко был весьма преуспевающим поэтом в СССР, публиковался гигантскими тиражами, был богат, разъезжал месяцами по всему белому свету, о чем и во сне не могло присниться обычному советскому человеку. Бродского Евтушенко раздражал. Очень часто он бывал по отношению к нему в высшей степени несправедлив. К примеру, Евтушенко обращается в "инстанцию" с просьбой-советом выпустить Бродского за границу: "Не держите его, отпустите его, он хочет уехать". А Бродский, уже попав в Штаты, перевернул все наизнанку: "Меня Евтушенко советовал выгнать в шею". И еще. Для Бродского поэзия была делом элитарным. Читать стихи, как Евтушенко, на стадионах было, с его точки зрения, кощунством, издевательством над поэзией, которая пишется для узкого круга знатоков, а не для многотысячной толпы, мало что понимающей к тому же.
Почему, вы думаете, Бродский демонстративно вышел из Американской Академии, когда в нее приняли Евтушенко?
Я уже частично выше ответил на этот вопрос. Выход из Академии — продолжение борьбы за свою точку зрения, а знаменитый Евтушенко — заметная мишень. Вообще Бродский не был этаким ангелом и мог позволить себе достаточно грубую выходку.
Изменился ли Бродский после получения Нобелевской премии?
Лично мне он показался прежним. Я вам расскажу такой эпизод. Как-то в Нью-Йорке мы с Тоней позвонили Иосифу, он только что получил Нобеля. В телефонной трубке радостный голос: "Давайте, заходите сразу. Мне надо, правда, по делам идти, но полчаса есть". Мы идем в ту самую, многими описанную, квартиру на первом этаже с садиком. "Ну, показывай медаль", — говорю я. Иосиф лезет в ящик стола, достает коробку, вытаскивает медаль, дает мне в руку. Я смотрю на медаль, потом ему в лицо и спрашиваю: "Ну что ты испытываешь?" — "Ничего", — отвечает он. "Абсолютно ничего?" — спрашиваю я. И он, уставившись мне в упор глазами в глаза, раздельно произносит очень серьезно: "Абсо-лют-но ни-че- го". — "Молодец", — проносится в моей голове. А затем тон нашего разговора делается свободным. "Ребята, — говорит Иосиф, — вы любите индусскую кухню? Возле меня чудесный ресторанчик, пойдемте. Я сам закажу вам. Острое любите? Пошли!"
Есть ли у вас самое любимое стихотворение Бродского? Какое и по каким причинам?
Должен честно признаться, что для меня чтение литературы было всегда трудным занятием, поэтому я читал Бродского не всего, как и других поэтов и писателей. Но несколько вещей Бродского я знаю чуть ли не наизусть. Однажды то ли в Венеции, то ли в Париже мы с ним прогуливались, и я читал самому Бродскому наизусть его "Письмо генералу Z.". А вот совсем недавно мне попалась статья Александра Кушнера о Бродском, и там я наткнулся на стихи "Письмо в оазис". У меня, как когда-то, лет сорок назад, перехватило дыхание. Какая могучая воинственная интонация! Какие слова! Какие стихи! Это одно из самых последних моих восхищений стихами Иосифа.
Раз уж мы с вами начали нашу беседу с забавной истории, хорошо бы ее таким же жанром и закончить. Не припомните ли еще что-нибудь?
Ну вот такой еще маленький эпизод. "Ты знаешь, как я начал писать стихи? — совершенно неожиданно и не к месту однажды спрашивает меня Иосиф. — Тебе что-нибудь говорит это имя — Британишский?" — "Да, — говорю, — Владимир Британишский, я с ним был знаком, питерский поэт, он был знаменит среди нас". — "Так вот, — продолжает Иосиф, — я слышу вокруг все говорят: Британишский, Британишский! И я взял вдруг лист бумаги и сам попробовал писать стихи. И вижу, что мне это совсем нетрудно. И с тех пор я стал писать стихи"[52].
ТОМАС ВЕНЦЛОВА[53]
Расскажите о вашей первой встрече с Иосифом.
Мы впервые встретились летом 1966 года в Вильнюсе — то ли в августе, то ли уже в сентябре, во всяком случае ближе к осени. Иосиф приехал в Литву по совету нашего общего приятеля Андрея Сергеева. Среди литовских друзей Сергеева были братья Рамунас и Аудронис Катилюсы (первый из них — физик, второй, младший — архитектор). Я хорошо знал и знаю обоих — Рамунас, в просторечии Ромас, был моим одноклассником, а с Аудронисом, или Адасом, мы как-то на байдарке плыли по Неману от истоков до устья. После ссылки Иосиф был не в лучшем состоянии, личная его жизнь складывалась плохо, и Сергеев сказал Катилюсам, что он должен сменить место, побыть "в более нормальной обстановке". Те пригласили Иосифа в свою немалую по тем временам квартиру на улице Леиклос (сейчас под окнами квартиры установлена мемориальная доска). Я тогда был, кажется, в Паланге, но через день или два тоже явился в Вильнюс и сразу зашел к Катилюсам. Мы вдвоем с Иосифом прошлись по городу. Первый наш разговор, помнится, был о польском поэте Константине Ильдефонсе Галчиньском, который в Вильнюсе жил, и о нем писал в тридцатые годы. Я знал переводы Иосифа из Галчиньского и был несколько ошарашен, когда он без обиняков заявил: "Галчиньский — плохой поэт". Вечером мы все оказались в гостях у известной переводчицы Натальи Трауберг — тогда тоже вильнюсской жительницы. Там произошло нечто вроде ссоры: Иосиф пренебрежительно отозвался о Честертоне, которого Трауберг всю жизнь переводила и редкостно почитала. Стычка выбила из колеи самого Иосифа. С самого первого дня знакомства я узнал его трудный характер — заносчивый и ранимый одновременно. В Вильнюс Иосиф привез только что написанное "Подражание сатирам, сочиненным Кантемиром". Он провел у Катилюсов несколько дней, читал на их квартире стихи пяти-шести общим знакомым, мы съездили в далекое предместье Судярве с замечательным храмом-ротондой и, кажется, в Тракай. Думаю, эти вильнюсские дни, да и другие приезды в Литву, были для него в общем радостными.
Вы писали, что Литва для Бродского столь же важна, как Грузия для Пастернака или Армения для Мандельштама. Не потому ли, что в Вильнюсе родился дед Иосифа, или по другим причинам?
Я слышал от Бродского, что род его матери происходил из Литвы — он упоминал в этой связи местечко Байсогалу, вблизи которого, по его словам, мать жила в детстве у деда. Но он всегда говорил, что это никак не повлияло на его отношение к Литве. Важнее были вильнюсские друзья, архитектура и традиция этого города. Помню фразу Бродского, что "для русского Литва — всегда шаг в правильном направлении", то есть в направлении Запада. Любопытно, что он не испытывал большого интереса, тем более любви к Эстонии и Латвии, которые считались, да и были более "западными" и для многих его сверстников стали предметом едва ли не культа. Дело, видимо, в том, что Литва сходна с Польшей и Италией (а не с Германией и Скандинавией), то есть с теми странами Европы, с которыми Бродский ощущал внутреннее родство. Может, еще и в том, что литовская история куда более впечатляюща, чем латвийская и эстонская: тут и единственное в своем роде Средневековье, и католическое барокко, и восстания, и отчаянное упорство "лесных братьев".
В "Литовском ноктюрне", вам посвященном, Бродский называет вас своим двойником. В какой степени это метафора для вас?
Бродский был настолько уникальным человеком, что с трудом это выносил и постоянно искал кого-то на себя похожего. Наша судьба была отчасти параллельной — обоих не печатали, оба вели себя с некоторым вызовом по отношению к властям преходящим, наконец, оба любили примерно тех же поэтов. Впрочем, таких людей тогда было немало. Сказалась разница языков, которая как-то скрадывала наше несходство в других отношениях. Сам я не считаю себя "двойником" Бродского — и надеюсь, это не стало моей биографической метафорой. Не говоря уже об очевидной разнице масштаба, каждый имеет и должен иметь свою собственную, а не заемную судьбу. Так оно в конце концов и получилось.
Как часто вы общались с Бродским в Америке?
Мы жили в разных городах — Иосиф в Нью-Йорке, я в Нью-Хейвене. Но это, в общем, рядом. Лет десять я ездил в Нью-Йорк — и, естественно, заходил к Иосифу — раза два в месяц, а то и чаще. Потом, когда мы оба стали жить семейной жизнью, встречи стали более редкими: пожалуй, скорее Иосиф гостил у нас с Таней, чем мы у него с Марией.
